— Да, — показываю я в ответ. — Это вполне может быть он.
Я поворачиваюсь, и случается маленькое чудо: мраморно-белое кольцо кожи на шее доны Менезеш, спрятанное прежде под ожерельем, утверждает меня в еще одном ошеломляющем предположении.
— Осталось только два человека, которые могли убить моего дядю, — говорю я. — Дайте мне время до утра прежде, чем броситесь убивать.
— Слишком долго!
— Тогда до полуночи. Вы убиваете невинных!
Дона Менезеш кивает, соглашаясь, бросает на нас с Фаридом уничижительный взгляд, словно гордая принцесса, рассматривающая изнасиловавших ее мужчин. Подобрав подол платья, она отбрасывает его назад, разворачивается и выходит прочь.
Глава XX
Земли фермы сменяются деревянными лачугами и навозными кучами городских окрестностей, пока мы с Фаридом бегом возвращаемся в Лиссабон.
На постоялом дворе Святых Мощей, принадлежащем сеньору Дуарте, мы подходим к управляющему. Крошечный человечек с жидкими волосиками, зачесанными вперед наподобие челки, сидит, прихлебывая беззубым ртом суп. Его щеки сжимаются и разжимаются, будто растянутые мехи. Мы стоим, возвышаясь над ним.
— Когда прибыл Дом Афонсо Вердинью? — спрашиваю я.
Он щурится, глядя на меня, и, отщипнув кусочек непропеченного хлеба из проса, закидывает его в рот.
— Кто спрашивает?
— Педро Зарко. У Дома Афонсо в гостях моя тетя. Когда он прибыл?
Каждый чавк заставляет его лицо сплющиваться и глаза закрываться.
— Я должен проверить записи, — говорит он. Из поврежденного рта капает суп. — А как вы, молодые люди, могли заметить, я ем.
Я сую руку в сумку за кольцом сеньоры Розамонты, но потом с проклятиями вспоминаю, что отдал его Диего. Фарид с улыбкой ловит мой взгляд. Он достает один из изумрудов доны Менезеш и протягивает его управляющему, затем украдкой кладет еще несколько камней мне в сумку.
Составляя на ладони Фарида слова «Будь благословен», я обращаюсь к хозяину постоялого двора:
— Драгоценность ваша, если вы скажете мне, когда Дом Афонсо появился здесь.
Его язык по-змеиному показывается между губами. Грубо кивнув в мою сторону, он скребет бусиной о свою глиняную миску. Искрящийся в камне свет меркнет под крошечным пятнышком грязи, оставшимся на грани изумруда.
Его глаза вспыхивают.
— Красавица, — подмечает он, жадно улыбаясь.
— Я спрашиваю, когда он приехал?!
— В среду. — Он подносит камень к свече, глядя сквозь него на свет.
— В прошлую среду после восстания, или же перед ним?
— В предыдущую.
— Вы уверены в этом?! — вопрошаю я.
Он запихивает бусину под нижнюю губу, словно семечко кардамона.
— Видишь мужчин вон там? — спрашивает он, указывая в сторону нескольких купцов, обедающих за дальним столом.
— Да.
Продолжая глотать суп, он говорит:
— Тот бородатый занимается сахаром, но воняет как тухлый кочан. Прибыл вчера, потный, как монах в пекле. Ему нравятся бабы с большими сиськами и без зубов. А тот бритый, он из Эворы, приехал покупать медную посуду. Сегодня. Любит came preta, черное мясо, если вы понимаете, о чем я. — Он косится на меня. — Здесь нет ничего, о чем мне не известно. Твой друг приехал в среду, выглядел и вонял он почище своей лошади.
— В какой он комнате?
— Наверху. — Он указывает на открытую дверь в дальнем конце обеденного зала. — Налево. Последняя дверь справа.
Тетя Эсфирь открывшая дверь на мой стук, судорожно вздыхает:
— Берекия! У вас все…
Я проталкиваюсь мимо нее. Афонсо сидит на разобранной постели в длинной исподней рубахе. У него грубые сморщенные ступни, похожие на обнажившиеся корни мандрагоры.
— Ты слышал когда-нибудь о Симоне, импортере тканей? — спрашиваю я его.
— Друг твоего дяди. Эсфирь писала мне о…
— Так она тебе писала. — Я отвешиваю ей поклон. — Ты замечательно пользовалась своим даром, дражайшая тетушка.
Ее лицо становится жестким и холодным.
— Твое замечание принято к сведению, — говорит она. — А теперь убирайся!
— Ты когда-нибудь встречался с ним? — спрашиваю я Афонсо.
— К чему эти вопросы? — недоуменно вопрошает он. Его лицо выражает удивление и непонимание.
— Просто отвечай на вопрос!
Эсфирь толкает меня, когда Афонсо говорит:
— Я честное слово не помню. Возможно, что и да.
Без предупреждения моя тетя бьет меня по лицу. Я хватаю ее за запястье, Афонсо подскакивает с постели.
— Оставь ее в покое! — кричит он.
Фарид встает между Эсфирь и мной и убирает мою руку. Он пристально смотрит на меня, показывая:
— Не смей больше никогда к ней прикасаться.
Он отводит ее к постели. Она садится, потирая запястье. Ее глаза становятся прозрачными, спина сгибается, словно у женщины на шее висит медальон, заполненный ее скорбью.
Однако мой гнев таков, что ее поза не в состоянии выбить из меня даже искры того пламени сочувствия, которое я испытывал к ней когда-то. Обращаясь к Афонсо, я говорю:
— То есть, ты не знаешь ни о каких его увечьях. Что у него были костыли и он носит шелковые перчатки, чтобы…
Фарид показывает мне, что я слишком много говорю, и внезапно швыряет несколько изумрудов и сапфиров доны Менезеш прямо в лицо Афонсо. Старый молотильщик выбрасывает вперед руку и хватает один из них.
— Что за…?! — вопрошает он, протягивая мне камень.
Фарид хватает меня за плечо.
— Забудь о нем, — показывает он резкими жестами. — Его не только не было в городе, но посмотри, какой рукой он ловил камень!
— Левой! — отвечаю я.
— А разрез раны на шее твоего дяди, он был…
Каждый шаг нашего стремительного бега к дому, кажется, расставляет по местам оставшиеся строфы длинной-длинной поэмы. Белый Маймон с Двумя Пастями! Конечно, Гемила была права! Будучи в истерике, каким еще она могла увидеть убийцу с головой, прикрытой капюшоном, со шрамом на лице и руками, испачканными кровью? Все сходится: и время, когда дядя нашел модель для Хамана; выбор шантажистом сеньоры Бельмиры в качестве посредника; даже собственные слова убийцы о том, что больше он не позволит себя пытать.
И день, когда дона Менезеш по требованию шантажиста должна была передать ему последние книги, которые должны были вывезти из Португалии, — это тоже указывало лишь на одного подозреваемого.
Покровы тайны спадают один за другим, и я вижу одно-единственное лицо.
