— К счастью, представители этого ужасного народа не встречаются в нашей стране, — сказал он, ковыряя в ухе длинным кривым ногтем мизинца. — Евреев не пускают в Португалию. Мудрые служители нашей Церкви давно очистили королевство от этих варваров.
В ответ на мои дальнейшие расспросы он рассказал, что в 1497 году евреев под страхом смерти обратили в так называемую новохристианскую веру. С 1536 года инквизиторы от имени Церкви и короля начали арестовывать и заключать в темницу новых христиан, продолжавших тайно поклоняться своему богу.
Профессора Раймундо заметно расстроили мои расспросы и, чтобы успокоить нервы, он часто нюхал табак. Отчихавшись, он добавил, что инквизиция, к сожалению, в значительной степени лишилась своей власти за пятнадцать лет до моего рождения. Но даже сейчас евреям запрещено жить в Португалии. В ответ на мой вопрос о том, что такое иудаизм, он, сложив руки на большом животе, произнес с отвращением:
— Они упрямо отказывались верить в божественное происхождение нашего Господа Иисуса Христа. Следовательно, молитвы, которые они возносят в своих храмах, — это не что иное, как богохульство по отношению к Сыну Господа и Деве Марии.
Я по своей наивности считал это вполне обоснованной претензией. Очевидно, евреи были действительно дурными людьми.
Будучи крайне настойчивым молодым человеком, я спросил, не осталось ли в Порту хотя бы одного представителя этого народа, чтобы я мог тайно понаблюдать за ним. Понюхав очередную щепотку табака, Раймундо раздраженно ответил:
— Не знаю, спроси лучше у своей матери.
Это замечание показалось мне странным, но поскольку он отказался говорить дальше на эту тему, я решил последовать его совету.
Когда я задал этот вопрос матери, она невозмутимо ответила:
— Нет, Джон, в Порту нет ни иудеев, ни новых христиан.
Она предположила что Раймундо, возможно, ошибочно полагает, что ее родственники имеют какое-то отношение к евреям, поскольку дом, в котором мы живем и в котором жили ее предки, до начала инквизиции находился в самом центре еврейского квартала. Отец ничего не говорил, и только молча попыхивал трубкой, слушал мамины разъяснения.
Значит то, о чем говорила мама, и стало основанием для клеветы и нелепых обвинений относительно моего еврейского происхождения со стороны некроманта. Чтобы окончательно рассеять дурные опасения, я попросил Даниэля осмотреть мою голову и зад на наличие невидимых наростов, о которых толковали сплетники. Он отнесся к этой просьбе с удивительной серьезностью. Мой друг присел на корточки и изучил мой зад. К моему великому облегчению, Даниэль вскоре успокоил меня.
Однажды, разыскивая с Даниэлем бутылки и разные безделушки, выброшенные на берег реки, я подумал, что у меня появился близкий друг. Помню, что я был сильно потрясен, осознав это, но в тот же миг он вдруг схватил меня за руку и воскликнул:
— Иди сюда, Джон, я кое-что нашел!
Он помчался вперед, крича, что обнаружил в тине столешницу, которая великолепно подойдет для резьбы.
— Бегом! Давай же! Быстрее! — Мой зеленоглазый друг бросал на меня взволнованные взгляды, приглашая разделить с ним радость от находки.
Он был очень взволнован и махал руками, словно отгоняя мух, когда мы аккуратно извлекали из ила его сокровище. Примерно через год он вырезал на этой столешнице озорные лица детей среди деревьев и изобразил меня в самом центре с крючковатым носом и широко раскрытым ртом, и подарил ее девочке Виолетте.
Теперь я осознаю, что Даниэль, больше, чем кто-либо другой, видел сквозь внешнюю оболочку суть вещей. Не думаю, что будет преувеличением сказать, что он мог видеть во мне какие-то скрытые достоинства, и я любил его именно за это.
Помню, в тот же день, после того, как мы вытащили эту доску, Даниэль специально оставил в тине такие глубокие следы, чтобы их никогда не смыло водой. Возможно, в резьбе по дереву мой друг желал навеки запечатлеть свое восприятие мира.
Мы были слишком молоды, чтобы понять, что Даниэль всего лишь за несколько часов приобрел на меня глубокое и долгое влияние. Но даже если бы мы понимали это, не думаю, что стали бы говорить на эту тему.
Когда пробило четыре часа дня, мы вернулись на Новую площадь, чтобы проследить за торговцем птицами до его дома. Примерно через час торговец с женой погрузили клети в повозку и отправились домой. За дубовыми воротами они повернули к башне Валонго и остановились у трактира Дуэро, мрачного на вид здания. Спустя полчаса торговец с женой отправились дальше, и мы продолжили нашу напряженную слежку. Но вскоре торговец пустил своих лошадей в галоп, запорошив нам глаза поднятой пылью. Но Даниэль нашел выход из ситуации: мы вернулись к трактиру Дуэро и расспросили трактирщика. Он рассказал нам, что торговец с женой по вторникам и четвергам обычно останавливаются у него, чтобы пропустить пару стаканчиков, иногда перед началом торговли, а иногда после. Даниэль спросил, будут ли они здесь в канун дня святого Иоанна, и мы узнали, что торговец с женой в этот день обычно заходят в трактир рано утром. Выйдя на улицу, Даниэль обнял меня за плечи и заговорщицки прошептал:
— Украдем, завернем, унесем… Послушай, Джон. Мы вернемся сюда на рассвете двадцать третьего числа. Это значит, у нас всего… — он подсчитал, постучав пальцами мне по макушке, — пять дней. Итак, с завтрашнего дня приступим к рисованию.
Позже я узнал, что мой друг, вернувшись домой, положил мертвого дятла на кровать, сел рядом на пол и приступил к работе. Используя свои инструменты, он собирался до кануна дня Святого Джона вырезать из сосновой доски не менее десяти фигурок, чем он и занимался с утра до вечера в течение последующих пяти дней.
В тот день его лихорадочную деятельность прервал стук в дверь. Это была сеньора Беатрис. Ее отекший глаз приобрел сине-желтый оттенок и почти закрылся. У нее были сломаны два ребра, и дышала она с явным трудом. Остановившись в дверях, она поблагодарила Даниэля за то, что он спас ее. Он слушал слова благодарности, уставившись в пол, боясь, что, если он посмотрит ей прямо в глаза, то сеньора Беатрис поймет, что он знает об их родстве.
Позже он сказал мне:
— Мое сердце билось так сильно, что я не слышал ничего, кроме его глухого стука. Но ты можешь мной гордиться, Джон, я не издал ни звука и ни о чем не спросил ее. Да и о чем я мог спросить? Пусть все останется как есть.
Когда сеньора Беатрис ушла, Даниэль продолжал вырезать фигурки, орудуя ножом с такой силой, что оставил глубокий вырез на хвосте дятла.
Когда я пришел домой, мама с бабушкой вышивали в гостиной. Бабушка Роза заключила меня в объятия, обдав тяжелым запахом духов, затем спросила об отце моего друга, очевидно, пытаясь оценить его положение в обществе. Мама покосилась на меня и сказала:
— Предоставь это мне.
Я попросил разрешения удалиться и убежал в свою комнату.
Вспоминая подобные случаи из своего детства, я понимаю, что мама хотела ограничить мое общение со своей матерью. Более того, я никогда не видел двоих маминых старших братьев, хотя они жили всего в трех милях от нас, в Авейро. Когда мама зашла поцеловать меня на ночь, я попросил ее задержаться на минутку и закрыть дверь.
