— Джон, тебе нельзя ходить по дому босиком. Не смей снимать обувь.
— Но она ведь грязная!
— Пусть грязь остается на тебе! Как и твои ботинки. Полуночник — это Полуночник, а ты — это ты.
— Верно подмечено, — засмеялся африканец.
— Вот так! — поддержал папа. — Славно она тебя отшила, парень!
Я посмотрел на африканца в поисках поддержки, но по выражению его лица понял, что он бессилен перед нашими семейными разногласиями.
Несмотря на крайнее недовольство родителей, я все-таки начал снимать свои ботинки у дверей, и эту привычку сохраняю по сей день. Я также требую этого от своей семьи и гостей, — конечно, многих это раздражает, но зато в доме всегда чисто.
Помню, в тот вечер, в качестве последнего аргумента, я добавил:
— Разгуливая в обуви по дому, мы, наверное, кажемся ему варварами!
Я часто вспоминаю это, на первый взгляд, наивное утверждение, и понимаю, что попал в самую точку.
Полуночник, наверное, принимал всех нас, в том числе и нашу семью, за людей, живущих в кукольных домиках и ведущих игрушечный образ жизни. И разве он мог думать иначе, если его собственная жизнь, как я узнал позже, состояла из многодневной охоты на огромных животных под названием антилопа-канна, переходах через пустыню в поисках пищи, когда воду приходилось нести в страусиных яйцах, из постоянной угрозы погибнуть от мушкета голландцев, штыков англичан или копий зулусов. Если сравнить жизнь с театром, то наша португальская сцена казалась ему крошечной, а трагедия африканского аналога Ветхого Завета сократилась до размеров европейского кукольного спектакля.
Нельзя сказать, что я завидовал его образу жизни. И он никогда не высказывал пренебрежения по отношению к нам, проявляя почти всегда забавное любопытство, сталкиваясь с вещами, которые были ему непонятны. Я не хочу сказать, что у него не было недостатков, но, как мне кажется, его безусловное одобрение наших поступков красноречиво свидетельствовало о его терпимости и вере в людей. Убежден, что ни один из нас не смог бы столь легко и успешно приспособиться к африканским условиям.
В первые недели я учил его, как новорожденного утенка, восхищенный его важной походкой, лукавой усмешкой и черными курчавыми волосами. Я с огромным удовольствием наполнял его трубку, помогал ему застегивать пряжки на ботинках и водил по городу за руку. Сидя у его ног, я с благоговейным трепетом слушал истории об африканских пустынях. Мне казалось, что я отыскал живое сокровище, и я не променял бы его ни на какие богатства мира.
В первые месяцы пребывания у нас Полуночника, мы с мамой испытывали его почти безграничное терпение, с переменным успехом вступая с ним в споры по различным вопросам.
Мама мечтала приучить его к португальскому этикету, хотя заявила, что она обязана бушмену спасением своего сына, и он может вести себя в нашем доме, как ему угодно. Она была так доброжелательна и открыта с ним, как ни с кем другим; я ни разу не слышал, чтобы она повысила на него голос — чего нельзя сказать об ее отношении ко мне. Но эти уроки поведения в обществе нужны были ему только для выхода в свет. Они были полезны и ему, и нам, поскольку мама придерживалась мнения, что чем быстрее он научится себя вести, как европеец, тем проще ему будет жить.
Полуночник хорошо узнал манеры европейцев, прислуживая колониальным властям на мысе Доброй Надежде, но еще оставались некоторые нормы поведения, которые он должен был изучить, чтобы приспособиться к новой жизни в Порту, превышающем по размеру любой город в Южной Африке. Самым важным было держать маму под руку во время прогулок, завязывать галстук так, чтобы кровь не приливала к лицу, не упоминать вслух об отправлении естественных надобностей и кланяться дамам при знакомстве.
Уроки проводились на английском, поскольку Полуночнику никак не давался португальский язык. Тем не менее, он хорошо выучил несколько фраз, необходимых для общения во время официальных приемов, на которых мои родители иногда просили его присутствовать. На мой взгляд, эти заученные фразы были жуткими, а его любимые выражения так и вовсе ужасными:
— Мадам, даже полная луна над темным горизонтом не так ослепительна, как вы сегодня вечером…
В конце концов бушмен усвоил все обходительные манеры, преподанные ему мамой, и демонстрировал их с восхитительной самоуверенностью, за исключением двух вещей. Ношение галстука было для него настоящей пыткой, и через год бесплодных попыток привыкнуть к нему он наотрез отказался его надевать. Второй проблемой было изъявление благодарности. Само значение слова «спасибо» сбивало его с толку, и он никогда не знал точно, когда стоит его употреблять, а когда нет.
Чтобы избежать всяческих недоразумений, которые могли произойти в результате этой путаницы, мама написала указания и зачитала их нам вслух однажды вечером, когда папа с Полуночником, попыхивая трубками, сидели у камина:
«Часть I: Полуночнику необязательно выражать благодарность, находясь дома. Каждый из нас и так понимает, когда он испытывает чувство благодарности.
Часть II: Если Полуночник выходит в свет с одним из нас, то мы дадим ему знать, когда нужно поблагодарить человека, не принадлежащего к нашей семье.
Часть III: Находясь в общественном месте в одиночестве, Полуночник должен благодарить любого, кто заговорит с ним или совершит какое-то действие в его присутствии, даже если он сомневается, стоит ли выражать благодарность».
Эта последняя часть иногда приводила к комичным ситуациям, когда Полуночник забывал указания и благодарил папу за то, что тот закрыл дверь, или маму за то, что она шарахнулась от собаки на улице. К сожалению, эти трудности приводили иногда к конфликтам. Одна из подобных ситуаций, о которой я предпочел бы забыть, случилась примерно через месяц после его приезда. Мы с Полуночником купили посыпанные корицей пирожные со сладким кремом в нашей любимой кондитерской на Руа-ди-Седофеита, и вдруг в четырех шагах от нас крупная женщина в темно-красном кружевном платье споткнулась о булыжники на мостовой. Она красиво падала, крича, словно Лилит, как сказала бы моя бабушка Роза, и непременно разбила бы себе лицо, если бы Полуночник с его мгновенной реакцией не бросился вперед и не подхватил ее. Все закончилось благополучно, несмотря на то, что женщина была тяжелее африканца на сорок или пятьдесят футов. К сожалению, она раздавила его пирожное своим весом, и желтое пятно крема испортило красивый синий жилет из парчи, который купил для него отец.
Полуночник успокаивал женщину, которая издавала глубокие вздохи, каким бы позавидовала любая оперная певица, и вытирала лоб носовым платком, вытащенным из корсажа. Прежде чем я успел остановить его, Полуночник со всей искренностью, на какую только был способен, сказал:
— Я благодарю вас.
Матрона конечно, решила, что он издевается над ней.
— Уберите от меня руки, сударь! — воскликнула она.
Она презрительно смотрела на Полуночника а я попытался исправить ситуацию:
