Я послушался, но она не успела ничего сказать, поскольку снова раздались вопли колдуна:
— Джон Зарко Стюарт, ты не уехал из Порту, как я тебя просил. Так узнай теперь, что значит умереть за любовь. Ты пройдешь очищение огнем, и я верну тебя Господу таким же невинным, каким ты был в день своего рождения.
Он стал угрожать смертью моим родителям. Мы молча ждали окончания его тирады. Но он больше ничего не сказал. Толпа по-видимому, свернула за угол.
— Джон, выслушай меня внимательно, — сказала Луна. — При обычных обстоятельствах я бы попросила твоих родителей рассказать тебе об этом, но после того, что случилось…
Она встала, выпила глоток чая и пригладила седую прядь.
— Ты знаешь, кто такие евреи?
— Моисей был евреем.
— Правильно.
— И у него были рога. И хвост. — Догадываясь, что последует за этим, я закричал: — Но у меня нет ни рогов, ни хвоста, так что я не могу быть евреем!
— Не повышай, пожалуйста, голос.
— Я не могу быть евреем! — закричал я еще громче.
— Джон, мы позволяли тебе так думать о Моисее. Прости нас. Возможно, это было неправильно, но у нас не было выбора. Мы не хотели, чтобы ты рано или поздно догадался. Но послушай меня: между евреями и христианами нет никаких физических различий, кроме одного. У тех мальчиков, которые получили Завет, маленький… маленький… не знаю, как правильно… Я хочу сказать, что…
— Что такое Завет? — перебил я.
— Ты сбиваешь меня с мысли.
— И хорошо! Не хочу об этом говорить.
Я отчаянно желал, чтобы все было как раньше. Я хотел, чтобы Даниэль был жив, а Виолетта — счастлива. Мне хотелось подражать птицам на нашем пруду и бегать наперегонки с Фанни.
— Ты должен выслушать, — попросила Луна, беря меня за руки. — У мальчиков берут кусочек кожи с… между ног, с самого кончика…
— Что еще за кусочек кожи?
— Маленький колпачок. Его срезают еврейским детям, когда им всего восемь дней от роду.
— Но у меня ничего не срезали. У меня никогда не было никакого колпачка.
— Может быть, но это не меняет того, что я хочу сказать.
— Но что вы хотите сказать? Вы говорите какие-то глупости.
— Джон, если ты еще раз повысишь голос…
Она взглянула на Полуночника и сказала, старательно выговаривая слова:
— Боюсь, это не так просто.
Полуночник ответил:
— Джон умный. Но очень, очень, — он потряс кулаками и состроил рожу, изображая, как я сержусь. Вышло очень похоже, но меня это не рассмешило. — Очень эмоциональный, — закончил он.
— Нет, я не эмоциональный! — закричал я.
— Прекрати ругаться с нами! — резко оборвала меня Луна. — Будь уверен, молодой человек, ты у меня сейчас так схлопочешь, что долго будешь помнить!
Ее гнев почти сразу же испарился, и в ее глазах я увидел, что она тоже хочет, чтобы все было по-прежнему.
— Джон, ты в самом деле еврей.
— Я вам не верю.
— Твоя мать — еврейка, а происхождение у евреев определяется по матери, а не по отцу.
Когда я обвинил ее во лжи, она добавила:
— Джон, и твоя бабушка — тоже еврейка. И дедушка Жуан тоже, добрая ему память. Он был португальским евреем, но происходил из Константинополя. Он вернулся туда еще до того, как ты родился.
В это время по лестнице спустилась Граса, лицо у нее было бледное, а ко рту она прижимала носовой платок. Она извинилась за то, что оставила нас.
— Я только что рассказала Джону о его происхождении, — сказала Луна сестре.
Граса наклонила голову и вздохнула, как будто всегда знала, что правда однажды омрачит нашу жизнь.
— Мне нужно идти, — сказал я.
Граса присела передо мной на корточки.
— Знаешь, Джон, твой дедушка был прекрасным человеком. Умным и добрым. У него был талант к садоводству, как и у Полуночника. Знаешь, почему он и его семья поселились в Константинополе? И почему они там говорили на португальском, в отличие от турок?
Я покачал головой. Она ласково погладила меня по волосам и улыбнулась.
— В шестнадцатом веке предки твоего деда жили в Лиссабоне. Их насильно обратили в христианство. Но даже после этого их и тех, кто их защищал, преследовали, потому что Церковь и Корона боялись, что они не откажутся от своих еврейских обычаев, и некоторые, действительно, сохранили их. Тысячи людей арестовывали и сажали в темницы, а многих публично сжигали на кострах. И однажды твои предки, желая спастись, сели на корабль, который шел из Лиссабона в Константинополь. Они хотели открыто исповедовать иудаизм. И жить без страха. Ты понимаешь?
— Да, — сказал я, хотя не был в этом уверен.
— Они хотели сами выбирать, как им жить, и не волноваться, что однажды их сожгут дотла. Турецкий султан оказал им радушный прием. Он принял тысячи португальских евреев. Позже…
— Но это безумие, сеньора Граса. Как они стали евреями? Скажите мне, коль вы такая умная!
— Они… они всегда были евреями, — смутилась она.
— Невозможно, — заявил я, решив, что обнаружил пробел в ее логике. — Они ведь сначала были христианами, так зачем же они обратились в иудаизм, и зачем их потом опять крестили? Это глупо. Это… это неправда.
Я толком не понимал, что значит быть евреем, но боялся, что это изменит всю мою жизнь — это отдалит от меня родителей и Полуночника, и они больше не будут любить меня.
Луна вздохнула:
— Ужасный сегодня день.
Я встал:
— Мне пора.
— Сядь на место, Джон Стюарт, — решительно сказала Граса, — или я никогда больше не буду учить тебя рисовать!
Она схватила меня за обе руки, пытаясь удержать. Ее руки были холодны, как лед.
— Как бы там ни было, твои дедушка и бабушка по матери были евреями, а их предков сотни лет назад изгнали из Португалии. Они сохранили свой язык и свои обычаи даже в мусульманской земле. Потом, когда худшие времена инквизиции закончились — ты ведь знаешь, что такое инквизиция?..
— Да, — ответил я, имея об этом смутное представление.
— Тогда ты, видимо, знаешь и то, что она потеряла влияние двадцать пять лет назад, хотя до сих пор окончательно не уничтожена. С тех пор мы можем исповедовать свою веру более… открыто.
— Но нам не нужно привлекать к себе внимание, — добавила Луна.
— Да, это было бы глупо, — согласилась Граса. — Гораздо лучше оставлять это в тайне. Так вот, Джон, для тебя важно лишь то, что, по священному писанию, ребенок еврейки считается евреем. Поэтому ты тот, кто ты есть. Теперь понимаешь?
