— Нет, Джон, они сообщили мне очень мало. Они сказали, что ты вел себя храбро, как настоящий мужчина, и что они открыли тебе некоторые тайны, — улыбнулась мама.
— Они чего-то лишили меня? — нетерпеливо спросил я.
— Кто?
— Евреи.
— Какие евреи?
Я пожал плечами.
— Понятия не имею. Но ты же понимаешь, о чем я говорю.
— Совсем не понимаю.
Я хотел как можно деликатнее намекнуть на то, что мой кончик могли покалечить. Я сказал:
— Ну, я не знаю, что они могли взять. Рога, например.
— Рога?
— С одного места… с головы. Отрезали их.
— Прошу тебя, Джон, сейчас не время для сказок Полуночника. Ты ведь не козел. Хотя порой и пахнешь, как он, — она улыбнулась собственной шутке, и это меня ужасно разозлило.
— Прости, Джон, — сказала она. — Я знаю, что это глупо, но я хотела, чтобы ты успокоился.
— Может быть, они взяли что-то другое?
— Что именно?
— Ну, с моего кончика, — заерзал я от смущения.
— А, теперь я понимаю, куда ты клонишь. Да, когда тебе было восемь дней от роду, пришел хирург и срезал маленький ненужный кусочек кожи с твоего… твоего кончика, как ты мило выразился.
Она говорила так, словно это был пустяк, но я, видимо, побледнел, потому что она поспешила заверить:
— Очень маленький кусочек. Он тебе не нужен, уверяю тебя. В этом месте у тебя все в сохранности.
— Зачем срезали этот кусочек кожи?
— Таков наш обычай. Приходит хирург и, пока ребенок сидит у отца на коленях, срезает кусочек кожи, который прикрывает это место. Он называется крайней плотью.
— Это больно?
Она пожала плечами.
— Наверное. Ты плакал. Мы смазали твои десны бренди, чтобы смягчить боль.
— Напоили меня бренди, чтобы отрезать кончик моего пениса?
Она шлепнула себе рукой по коленке.
— Это был крошечный и ненужный кусочек кожи.
— А у отца он есть?
— Да.
— Но почему ему не срезали этот кусочек?
— Джон, твой отец — это отдельный разговор. Может, сначала мы обсудим что-то одно.
— Ты разрешила мне спрашивать о чем угодно.
Она вздохнула:
— Послушай, Джон, боюсь, что твой отец — не еврей, — она отвела взгляд, словно это признание было неприятно для нее.
Но меня это ничуть не огорчило, напротив, я почувствовал облегчение.
— Тогда я только отчасти еврей.
— В известном смысле.
— Наполовину шотландец, наполовину еврей?
— Правильней было бы сказать наполовину шотландец, наполовину португалец. И, конечно, наполовину христианин, наполовину еврей.
— Но, мама, во мне не может быть четыре половины.
— Действительно, Джон, я всегда считала, что в тебе — сразу несколько мальчишек, и каждый новый несноснее предыдущего. Честное слово, со шмелем и то легче говорить, — покачала она головой. — Послушай, ты одновременно португалец и еврей. Как я. И одновременно христианин и шотландец, как твой отец. — Она наклонилась ко мне. — Но в этом-то и заключается вся сложность: евреи считают, что вера наследуется по матери. Так что, по нашим законам, ты полностью еврей, и христиане согласны с этим. Говорят, что одна капля иудейской крови делает человека полным евреем.
— Иудейской?
— В Библии евреи называются иудеями.
— Так что же я унаследовал от вас?
— Еврейство, если можно так выразиться.
Я почувствовал, что мы добрались до самого главного, о чем я и хотел поговорить все это время.
— Но что такое еврейство?
Мать глубоко вздохнула.
— Господи, если бы здесь был мой отец! Уверена, он смог бы объяснить все это намного лучше, чем я. Джон, милый мой, евреи просто верят в некоторые вещи, в которые христиане не верят. Это и значит быть евреем.
— Например?
— Например, что Иисус не был Мессией. Знаешь, кто такой Мессия? — Я покачал головой. — Ну, это что-то вроде спасителя. Так вот, христиане верят: Иисус был спасителем. Но мы утверждаем, что Мессия еще не пришел.
— Но папа тоже не верит, что Иисус — Мессия, а ведь ты сказала, что он — христианин.
— Он родился в христианской семье, но по убеждениям он — атеист. Евреи и атеисты не верят в то, что Иисус был Мессией.
Последнее утверждение, как мне показалось, немного улучшило мое положение.
— Так значит, люди могут меняться? Я могу решить, что я — еврей не наполовину, а скажем на четверть… или… или еще меньше?
— Боюсь, все совсем не так. Отец остается христианином, если не по вере, так по традиции. И ты тоже останешься евреем по традиции, даже если ни во что не будешь верить.
— По какой традиции?
— Вот здесь-то и начинаются сложности, Джон. Я многого не знаю, очень многого. Я знаю только то, что рассказывал мне мой отец. Понимаешь, я выросла здесь, в Португалии, где еврейское происхождение большей частью скрывается. Я еще многого не знаю, но я расскажу тебе, что мне известно…
И мать принялась за долгие объяснения таких загадочных вещей, как Бог, душа, загробная жизнь, одержимость, демонизм, ангелы и ад. Она говорила такими сложными фразами и использовала столь запутанные определения, что, когда после двадцати пяти минут разговоров она дала, наконец, себе отдохнуть и спросила, понял ли я что-нибудь, мне пришлось признать, что я совсем запутался.
Насколько я понял, евреи верили в то, что, когда придет Мессия, единый Бог воскресит их тела и души, они восстанут с Елеонской горы в Иерусалиме и будут жить в раю.
На мой вопрос, почему мать посещает мессу каждое воскресенье и почему меня крестили, она объяснила, что это формальности, призванные заставить замолчать ядовитые языки тех, кто клевещет на нас.
— В Португалии, сынок, каждому приходится глядеть в оба. Некоторые люди, хотя ты с ними и словом не обмолвился, как с этим кровожадным проповедником, знают, когда ты родился и как зовут твоих бабушку и дедушку.
Помолчав, она добавила:
— Я, наверное, попрошу сеньора Бенджамина, чтобы он поговорил с тобой обо всем этом.
— Почему его?
— Он понимает наше вероучение и знает обряды. А я только и умею, что зажигать свечи по пятницам перед ужином.
— Так сеньор Бенджамин — тоже еврей?
— Да.
— А кто еще?
Лицо матери стало серьезным.
— Джон, это очень важно. — Она поднялась и стала ходить по комнате. — Предки многих жителей Порту были евреями. Большинство из них забыли все, кроме нескольких слов молитвы, ведь много веков нам запрещали открыто исповедовать нашу веру. Если я раскрою тебе имена людей одной с нами веры, ты никогда никому не должен говорить об этом, — проговорила она, не сводя с меня хмурого взгляда. — Джон, этих людей могут убить. Ты должен поклясться мне, что никогда не откроешь их имен — даже если Церковь бросит тебя в самую мрачную темницу. Иначе я ничего не скажу тебе.
