Ради спасения своих поданных, пожелавших покинуть Порту, где уже сменилось не одно поколение английских семей, Англия отправила эскорт кораблей. Последним на борт взошел Уильям Уорре, британский консул. Как только корабль отошел от причала, он потряс кулаком в адрес тех, кто остался на берегу, но мама, когда я сообщил ей о столь вызывающем жесте, только нахмурила брови:
— Легко показывать свою отвагу, когда уже ничем не рискуешь, — сказала она.
Затем она велела мне и отцу закопать в саду все ценные вещи.
Никогда не переживая до этого вторжения чужеземных солдат и наслушавшись, как профессор Раймундо превозносит благородство французов, я воспринял ее приказ как излишнюю меру предосторожности. Не разделяя ее опасений, я все же выполнил эту просьбу. Мы завернули несколько колец и ожерелий, а также фамильное серебро и ее любимую менору в полотенца и зарыли эти вещи в небольших ямках, которые вырыли с отцом под кустами роз.
Потом мы выкопали еще несколько ям по всему саду и зарыли там несколько дешевых безделушек. Мы решили, что если французы обнаружат эти тайники и достанут предметы, не имеющие практические никакой ценности, они прекратят поиски и не доберутся до более важных тайников.
— А фортепьяно, — спросила мать, — куда мы спрячем его?
— Не беспокойся, Мэй, я позабочусь об этом.
Папа попытался успокоить ее, но она несколько раз дернула его за рукав. В конце концов, мы перенесли инструмент в кабинет, перевернули его и закидали книгами и бумагами.
Вечером того же дня, когда никого из родителей не было дома, я также принял меры предосторожности и спрятал подарки Полуночника вместе с масками Даниэля, его талисманом, сойкой, вырезанной нами и подаренной матери, а также плиткой с изображением тритона, которую мне подарили оливковые сестры, когда мне было девять лет. Я сохранил это в тайне, опасаясь, что родители скажут мне: мол, эти вещи недостаточно ценны и не стоило уделять им столько внимания.
Двадцать девятого ноября, когда лишь один день пути отделял французские и испанские войска от Лиссабона, принц Жуан и другие члены королевской семьи, вместе со всеми министрами и большей частью аристократии эмигрировали в Бразилию.
До Порту дошли новости, что королевская семья переправила на своих кораблях за границу более половины монетного запаса Португалии. Удивительно, но при этом ни один корабль с ценным грузом не затонул, выходя из Лиссабона.
Нам следовало бы благословить ужасное состояние сельских дорог в Португалии, которые замедлили продвижение врага, наступающего в направлении Лиссабона. И все же мы не могли это сделать. Французские офицеры и их союзники испытали столько неудобств во время мучительного наступления, что мстили за них мародерством и убийствами.
Когда солдаты достигли места назначения и тринадцатого ноября прошли через ворота столицы Португалии, их встретили восторженные толпы якобинцев и франкофилов, а женщины даже кидали розы с балконов. Отметив победу в тавернах и на улицах, они легли вздремнуть на площадях и в садах, мечтая во сне или наяву о своих возлюбленных, оставшихся дома. Эти тоскующие по дому, уставшие, но все же жестокие захватчики теперь были нашими новыми правителями.
Глава 21
Следующие семь месяцев оккупации прошли относительно спокойно для Порту. Продажа вина в Англию, хотя и протекала с затруднениями, но все же не прекращалась и гарантировала городу определенную финансовую самостоятельность. Наши корабли прокладывали путь к северным портам, например, к Роттердаму, а там их груз переносился на другие корабли, направляющиеся в Портсмут и Саутгемптон. Но почта из Великобритании не доходила до нас, и мы не получали прямых новостей от соотечественников, которые оставили нас несколько месяцев назад.
Мои родители были поглощены своей скрытой враждой. Они едва виделись друг с другом, поскольку большую часть времени папа проводил на работе. Из них двоих он больше изменился со смерти Полуночника. Его волосы были теперь коротко пострижены, причем с висков их тронула седина, а на макушке они уже начинали редеть; щеки впали, а голубые глаза, которые так ярко сияли, когда я был ребенком, были теперь холодны и тусклы.
Лишь один раз я пытался поговорить о том, что происходит в нашей семье. Мне как раз исполнилось семнадцать лет, но я проснулся в скверном настроении и был готов испортить жизнь всем окружающим. Три недели назад отец сообщил мне, что он опять получил разрешение на путешествие в верховья реки, и предложил мне научиться определять свойства грунта, брать почвы на пробу и высаживать виноградную лозу. Он решил, чтобы в будущем я буду зарабатывать на жизнь виноделием. Даже если мне и хотелось поспорить с ним, я все же понимал, что чем быстрее выберу профессию, тем это будет лучше для меня. К тому же я понятия не имел, как извлекать деньги из своей любви к искусству и книгам.
Желая угостить меня в честь дня рождения, мама приготовила на завтрак рабанаду. Папа подарил мне синий шелковый галстук, принадлежавший его отцу. Затем, как всегда, он умчался на работу.
Как только он скрылся за дверьми, я спросил маму:
— Скажи мне честно, ты ненавидишь папу?
Она недовольно нахмурила брови.
— Ненавижу твоего отца? Какие странные мысли приходят тебе в голову, Джон.
— Мама, ты уже давно не разговариваешь с ним. Вместо этого ты все время играешь на пианино. А когда ты думаешь, что никто не смотрит, на губах у тебя появляется презрительная усмешка. Неужели ты будешь отрицать это?
— Джон, люди меняются со временем. Мы уже не так молоды, как раньше.
— Это ничего не объясняет.
— Послушай, мы все совершаем ошибки. И я, и твой отец. Но это не значит, что я ненавижу его.
— О каких ошибках ты говоришь?
Она посмотрела на меня так, словно бы я говорил на незнакомом ей языке.
— Джон, хотя это и твой день рождения, но ты еще слишком мал, и я не хочу, чтобы ты обращался ко мне таким тоном.
— Но каким тоном я обращаюсь к тебе?
— Словно ты обвиняешь меня в чем-то. Я ведь все-таки не в суде.
— Возможно, тебе следовало бы там оказаться. Возможно, вам обоим следовало бы предстать перед судом.
— Довольно!
Она начала дрожать, и хотя мне было ужасно стыдно, я не мог сдерживать свой гнев. Я представил себе мамино пианино, которое в этом момент казалось мне неотъемлемой частью ее личности, и мне захотелось причинить ей боль там, где она была более всего уязвима. Я взял тарелку и представил себе, как поднимаюсь по лестнице и разбиваю ее вдребезги об эбеновую древесину инструмента, и как при этом от него откалываются крупные куски.
Втайне я желал, чтобы она также причинила мне боль; возможно, именно поэтому я поднял тарелку над собой и со всей силы разбил ее о свою голову. Позже мне еще не раз представлялась возможность понять, что люди, пребывающие в унынии, склонны совершать отчаянные поступки.
