— Женщина на рисунках была твоей матерью?
Он кивнул.
— Ее звали Тереза. Сеньора Беатрис рассказала, что ее дочь отказалась от меня, потому что мужчина, от которого она родила, сбежал. Они не были женаты. Сеньора Беатрис явно была зла на мужчину за то, что он бросил ее дочь. По ее словам, он был торговцем одеждой из Лиссабона, соблазнил и обесчестил ее дочь, заманив шелковыми чулками и обещаниями. Она, разумеется, не сказала, что ребенком, который получился в результате, был я. Она думает, я до сих пор этого не знаю. Я никому ничего не рассказывал, кроме тебя, так что держи это в тайне.
— Но почему ты скрываешь от сеньоры Беатрис, что знаешь правду? Она же твоя бабушка.
— Если бы она хотела, чтобы я знал, — сердито ответил он, — она бы сама сообщила. Пусть сама скажет это. А до этого момента я буду молчать. И ты тоже! Слышишь меня?
— Никому и слова не скажу, — пообещал я, но его соображения были мне непонятны. Я уже знал, он был не по годам обидчив и обладал способностью к самопожертвованию.
Даниэль показал законченную фигурку. Это было лицо с вопросительным взглядом, открытым в ужасе ртом и распущенными волосами. Оно было похоже на морду испуганной кошки.
— Кто это может быть? — спросил я.
— Шотландский лорд собственной персоной. Это — ты.
— Я?! — Я протянул за фигуркой руку, но он размахнулся и бросил ее в озеро.
Я вскочил.
— Зачем ты сделал это? Я хотел оставить ее себе.
Он дерзко посмотрел на меня.
— Потому что я — злой. Безмозглый тупица, дрянной шалопай, оставь меня и прочь ступай!
— Ты мог хотя бы показать мне. Так ведь нечестно!
Даниэль скривился, словно я причинил ему боль. Когда я протянул ему руку, он резко отпрянул и воскликнул:
— Не трогай меня, я — гадкий!
Потом он перестал плакать, и я, пока он сидел на берегу, искупался в холодном озере. Даниэль расспросил меня о птичьем рынке, мимо которого мы проходили. Этот рынок был открыт по вторникам и субботам на Новой площади.
— Послушай, — сказал он, — давай сходим туда во вторник после обеда. Когда продавец, у которою больше всего птиц, пойдет домой, я отправлюсь за ним. И я хочу, чтобы ты взял краски и кисточки.
— Даниэль, что ты задумал? Мои родители уже предупреждали меня…
— Ради Бога, Джон, я еще не все продумал. Потерпи.
Я не успел сказать, что мои родители запрещали мне ходить на птичий рынок. Однажды, когда мне было четыре года, я упал в обморок при виде щегла в проволочной клетке размером с мужской кулак. Теперь, когда я стал постарше, они несомненно опасались, что я буду мстить и совершу какой-нибудь проступок, за который окажусь в тюрьме.
Они были совершенно правы, все этим и кончилось, хотя даже теперь я уверен, что в этом виноват Даниэль.
Глава 3
В воскресенье, когда была избита сеньора Беатрис, отец рассказал мне шотландскую сказку, велев внимательно слушать ее. В этой сказке колдунья превратила отца в бородавчатую жабу и приковала его к столбу в своей гранитной башне. К моему удовольствию, Поррич, его любимый пес, спас отца, незаметно подкравшись к спящей ведьме и сомкнув челюсти на ее шее. Я всегда мечтал о собаке, но мама просила меня подождать, пока я подрасту и стану более «ответственным».
— Когда колдунья умерла, — сказывал мне отец, — все ее злые чары рассеялись.
Я помню, какое сильное впечатление на меня произвело, когда он сказал, что золотая цепочка на его карманных часах — именно та, которой он был прикован к столбу.
— Когда я нашел цепочку, то застежка на ней была разорвана, но сейчас я починил ее. Когда убили злую ведьму, я снова превратился из жабы в парня, потому застежка и порвалась.
Он вложил мне часы в руку и добавил:
— Я подарю их тебе в твой двадцать первый день рождения.
— Знаешь, почему я тебе рассказал эту историю, сынок? — спросил он меня.
Я покачал головой, и он сказал:
— Это имеет отношение к тому, что случилось с сеньорой Беатрис, и к определенным опасностям, которые в настоящее время подстерегают тебя в городе. Сынок, ты еще мал, и хотя ты отважен и быстро бегаешь, совсем как келпи, но ты не можешь брать все на себя.
Келпи — это злой водяной, чудовище, живущее в озерах Шотландии, но когда папа называл меня так, это звучало ласково.
— Нас всех нужно спасать, из самых разных бед. Поэтому беги со всех ног ко мне домой, если снова увидишь что-либо подобное, если обижают женщину, мужчину, ребенка. Понимаешь, о чем я говорю, мой мальчик?
— Я понимаю, папа.
В то время казалось, что папино беспокойство и его неясное упоминание об определенных опасностях не имеют ничего общего с проповедником, сумасшедшие откровения которого я слушал на Новой площади. И только сейчас, когда я пишу свои воспоминания, мне становится очевидным, что мои родители были наслышаны о его отвратительной деятельности.
Чтобы достать кисточки и краски, которые просил Даниэль, в понедельник с утра я пошел к Луне и Грасе Оливейра, нашим добрым соседкам, которых мы называли «оливковыми сестрами». Им было уже за пятьдесят. Однако если бы меня спросили, то я мог поклясться, что им уже все семьдесят, поскольку седые волосы и морщинистые лица в глазах ребенка становятся признаком глубокой старости.
Луна и Граса прославились на весь город тем, что лепили из воска фрукты, выглядящие совсем как настоящие. В самом деле, сходство было таким идеальным, что, как говорили, наша выжившая из ума королева Мария, однажды посетив Порту еще до моего рождения, неосмотрительно надкусила один из нежных красных персиков. И действительно, как я узнал из надежных источников, желтые зубы королевы Марии еле держались во рту, словно черепаховые пуговицы на жилетке старьевщика.
Остановившись перед домом оливковых сестер, я схватил дверное кольцо в виде головы льва и постучал. Я даже не подумал, что время было самым неподходящим для визита, всего лишь полчаса прошло после рассвета. И что еще хуже, я не спросил разрешения у родителей, тайком уйдя из дома, пока они спали. Но я успокаивал себя тем, что вернусь до того, как они меня хватятся: все это говорило о том, как далеко может завести дружба с Даниэлем.
Луна выглянула из окна на верхнем этаже, ее голову украшал красный ночной колпак с шерстяной кисточкой. Вероятно, приняв меня за мираж, порожденный утренним туманом, она прищурила свои серо-зеленые глаза.
— Джон? Это ты, мой мальчик?
Я подтвердил, и она крикнула:
— Разрази меня гром! Что ты здесь делаешь в такую рань? Что-то случилось?
Я начал объяснять, но от волнения у меня начал заплетаться язык.
— Я сейчас спущусь, Джон. Не двигайся с места, а то я шкуру с тебя спущу! — заявила она, грозя мне пальцем.
