Я заботился о дочерях как мог, следил за тем, чтобы они продолжали свои уроки.
Первое время Эстер отказывалась играть на скрипке и не вставала с кровати, пока я чуть ли не силой вытащил ее. Граса причиняла мне немало беспокойств своей ужасной бессонницей; несомненно, она унаследовала этот недуг от отца. Иногда она была настолько раздражена, что набрасывалась на свою сестру и на меня.
Я делал все возможное, чтобы проявить понимание и утешить их обеих. Каждый день я проводил с ними много времени, но иногда боялся, что мне не хватает искренности, чтобы хоть как-то помочь им. Я начал понимать, почему мать отдалилась от меня после смерти Полуночника и отца. Мы были во многом похожи друг на друга, и долгое время мне просто не хотелось ни о чем говорить; ни одна тема не привлекала моего внимания… и даже, как мне ни больно это признавать, — несчастье моих дочерей.
В течение многих месяцев мама три раза в неделю посылала мне длинные письма со словами утешения. Она даже преодолела свой страх перед воспоминаниями прошлого и нанесла нам продолжительный визит. Однажды, уложив девочек спать, она отвела меня в сторону и сказала:
— Я знаю, что не имеет смысла говорить тебе это сейчас, но я все-таки скажу. Ты был прекрасным мужем для Франциски, и я убеждена, что она умерла, ни о чем не сожалея. Ничего невысказанного не осталось между вами. Я не думаю, что ты мог бы сделать для нее лучший подарок. Когда вы снова встретитесь, тебе не нужно будет просить прощения. А это, Джон, огромное счастье.
Со времени нашей свадьбы с Франциской, в мире, за пределами нашего провинциального городка, произошло много важных событий, самым важным из которых была, конечно, смерть Наполеона.
Но политические игры мало интересовали нас до той поры, пока французская армия не пересекла Пиренеи и не вторглась на Иберийский полуостров, чтобы подавить испанских мятежников, выступавших за либеральные реформы. Это произошло примерно через год после смерти моей жены.
В этот кошмарный период, когда я боялся, что войска продолжат свое продвижение на запад и дойдут до Порту, чтобы снова нарушить спокойствие нашего города мушкетами и клинками, я получил письмо из Нью-Йорка. Держа его в своих руках, я увидел, что чернила со временем выцвели не так сильно, как можно было ожидать. Я закрыл глаза и увидел одинокую девочку в черной шляпе, которая кидала камешки в мое окно.
Слезы выступили на моих глазах, когда я узнал ее почерк. Это была победа над всем тем злом, которое я сам внушил себе. Письмо было из Америки!
В действительности я получил два письма от Виолетты, второе пришло через несколько дней; оно было отправлено на мое имя в Дуэрскую винодельческую компанию и доставлено одним из их курьеров. Виолетта объясняла, что послала два письма, поскольку не знала, живу ли я на том же самом месте. Письма были совершенно одинаковыми.
Она почти ничего не сообщала о том, как добралась до Нью-Йорка, написав лишь, что много лет прожила в Лиссабоне, а затем Англии, а потом по счастливой случайности оказалась в Америке. Она жила в доме на южном конце острова Манхэттен. Она с радостью сообщала мне, что в ее садик прилетает много пестрых птиц, а у одной из самых красивых, бело-голубой окраски, есть хохолок.
«Мне нравится думать о себе, о тебе и о Даниэле, видя те самые звезды в то самое время, когда мы руками ловили их свет», — писала она.
Она жила в доме под номером 73 на Джон-стрит и находила забавным, что ее улица носит мое имя.
В конце письма она писала, что уже много лет ей снится Даниэль, который умоляет ее написать мне. Она просила прощения за то, что не написала раньше, но у нее не было для этого ни малейшей возможности.
Она надеялась, что со мной все в порядке, но, узнав о смерти отца, испугалась, что ее сон был предвестником этого страшного события.
Она послала сердечное письмо моей матери, о доброте которой она никогда не забудет.
Она не сообщала ни о том, как узнала о смерти отца, ни о том, откуда ей известно, что я — гончар. Она даже не сказала, знает ли она о смерти Франциски, но письмо заканчивалось удивительным предложением:
«Однажды, если мы встретимся снова, мне бы хотелось, чтобы ты выложил плиткой панель моего дома в Нью-Йорке. Возможно, это будет сцена из нашего детства. Было бы чудесно узнать что-нибудь о Порту и о событиях, что произошли за это время. Всегда твоя, Виолетта».
В письме, посланном непосредственно ко мне домой, она добавляла в постскриптуме: «Я была счастлива узнать о том, что у тебя две дочери, и почла бы за честь когда-нибудь познакомиться с ними».
Я не знал, как ей это удалось. Нью-Йорк? Это было невероятно. Я с ужасом думал даже о поездке в Лиссабон, который находился лишь в двухстах милях к югу от Порту.
Я был рад, что жизнь у нее сложилась — это казалось настоящим чудом после всех наших несчастий. Но ее письма оказались слишком большим испытанием для моих расстроенных нервов. Закрыв двери, чтобы дочки не увидели меня, я прорыдал до рассвета.
К началу мая битва в Португалии между силами, выступающими за немедленные конституционные реформы, и теми, кто желал восстановить абсолютную монархию, чуть не вылилась в гражданскую войну. Потом мы узнали, что король Жуан и его сын Мигель, верховный главнокомандующий, признали вне закона парламент и конституцию. Вслед за этим последовали аресты сотни представителей оппозиции по всей стране. Эти несчастные узники благоволили к либерально настроенному Педро, старшему брату Мигеля.
Мы не знали, какие страдания выпали на долю этим людям, но старожилы узнавали запах горящего мяса, который они помнили с детства, когда жертв инквизиции сжигали в Лиссабоне и других городах, запах, который невозможно было забыть.
Многие разделяли мнение короля и его сторонников, выступавших за абсолютную власть, что французская оккупация — неизбежна, поскольку силы, находящиеся у власти во Франции, были убеждены, что сильная королевская власть отвечает их интересам.
Мы все боялись открыто выражать свое мнение по какому бы то ни было, даже самому незначительному предмету. Во время прогулки я следил за тем, чтобы ни одно английское слово не вылетело из моих уст. Луна, Бенджамин и я больше не собирались на субботний ужин. Теперь вместо вечерней прогулки с Эстер и Грасой я читал молитвы при свечах. По вечерам мы закрывали ставни и опускали шторы.
Я также заставил девочек убрать все кашне, шали и платья, сшитые их матерью, и носить только самую скромную одежду, как того желали священники. Они также носили четки и по любому поводу, даже просто чихнув, произносили Аве Мария — это была еще одна мера предосторожности.
После того как несколько евреев, скрывающих свое происхождение, предупредили меня, что мое имя всплывает в связи со слухами о марранах, которых собираются арестовать, я начал ходить каждую неделю на исповедь, и, чувствуя одновременно злость и юношеский задор, плел всякие небылицы о своем распутном образе жизни. Один священник почтенного возраста, на которого я возлагал бремя своих грехов, с большим интересом выпытывал у меня все подробности моих любовных похождений и не скрывал своего удивления, что мне удается покорить столько женщин. Я уверял его, что обычно я так себя не веду, но меня вдохновляют успехи нашего короля в его борьбе с подлыми реформаторами и евреями, которые угрожают нашим моральным устоям.
