— О, Джон, какой я была идиоткой! Теперь я отчетливо понимаю, что он все это время планировал предать Полуночника! Именно это и вернуло ему спокойствие. Вовсе не любовь ко мне. Это… это…
Она стиснула руками щеки и закрыла глаза. Собрав все свое самообладание, она сказала:
— Когда Джеймс вернулся без Полуночника, я винила его, это правда. И заметила, что он так и не простил меня. Я обнаружила это почти сразу же. Мы перестали быть прежними — и уж кто, как не ты, знает это. Мы постоянно обвиняли друг друга во всем. Он отдалился от меня. А я… Я была эгоистична, так эгоистична. Я скрывала свою любовь к нему. Я сожалею об этом больше, чем ты можешь себе представить. Но до сегодняшнего вечера, пока ты не показал мне эти письма, я верила, что в нашей несчастливой жизни виноваты Полуночник и я. Но теперь… теперь я понимаю, что поступок твоего отца отнял у нас последнюю возможность быть счастливыми. До чего невыносимой стала его жизнь после того, как он продал Полуночника в рабство! О, Джеймс, мы совершили столько ошибок…
Она начала всхлипывать.
— Ты и представить себе не можешь, какой виновной чувствовала я себя все эти годы, — простонала она. — Прости меня. Прости меня, Джон. Пожалуйста… Без твоего прощения я не смогу жить дальше.
Я сел и поцеловал ее в макушку.
— Теперь моя очередь умолять, — прошептала она. — Мне необходимо услышать, что ты прощаешь меня. Мне необходимо услышать эти слова.
— Я прощаю тебя, мама. И я люблю тебя. Плохие времена прошли, навсегда.
— Нет, Джон. Полуночник в рабстве! И пока он там, ничто не закончилось. Даже для твоего отца, хотя он в могиле почти пятнадцать лет.
Я надеялся, что признания матери дадут мне чувство завершенности или хотя бы понимания того, из-за чего наша семья распалась. Вместо этого я почувствовал себя отчаянно недолговечным. Как следствие, я настоял на том, чтобы проводить каждую минуту трех последующих дней с дочерьми, и сделал серьезную ошибку; находясь в такой близости, мы ссорились буквально из-за всего: из-за их желания непременно отхлебнуть моего пива, из-за того, стоит ли надевать теплый капор в холодный дождь…
За три дня до того, как карета увезла меня в Портсмут, эта лихорадочная тревога прекратилась. Я велел девочкам сесть на диван и спросил, есть ли у них вопросы об их матери, на которые я должен ответить до своего отъезда. Их молчание привело меня в бешенство; я расценил его, как оскорбление памяти Франциски.
— Что, ни одна из вас не хочет ничего сказать?
Они застонали, явно решив, что я сошел с ума. Успокойся, услышал я слова Франциски. Так я и сделал, закрыв глаза. Через некоторое время они подошли и прильнули ко мне.
Я вспомнил Грасу на руках у Франциски, ее кожу, всю в складочках, и увидел это же дитя перед собой… Я попросил прощения за то, что был таким невыносимым в предыдущие дни. Я расцеловал их личики, и они начали смеяться. Потом мы весело поболтали о всяких пустяках, и я отправил их погулять с тетей Фионой. Я шутливо зарычал и побежал за ними, и они, хихикая, вышли из дома.
Больше мы не ссорились. Мои ундины по очереди подходили ко мне, чтобы я причесал их — раньше это всегда делала их мать.
Я попросил прощения у мамы за свое кислое настроение, но она ответила:
— Неужели ты думаешь, что я не понимаю — тебе так скверно, потому что ты тревожишься? Джон, я буду ждать тебя здесь независимо от того, что ты узнаешь в Америке. Ты и твои дочери всегда найдете приют в моем доме в Лондоне.
Перед моим отъездом мама протянула мне жилет в золотую и черную полоску. Она сшила его тайком и теперь попросила примерить.
— Я вшила в подкладку пятнадцать золотых соверенов, — подмигнула мне она. — Просто оторви ее, если они тебе понадобятся.
Я нащупал монеты.
— Ты очень добра, мама, но у меня есть деньги для этого путешествия.
— Это не для путешествия, сын. Я уже говорила тебе: я рассчитываю, что ты выкупишь Полуночника, чего бы это ни стоило.
Боюсь, что я устроил целое представление у кареты, увозившей меня в Портсмут. Мысль о том, что я, возможно, в последний раз вижу свою семью, сделала меня безутешным.
— Возвращайся домой скорее, сын, — сказала мама, изо всех сил пытаясь улыбнуться. — И не волнуйся за девочек. — Она прижала мои руки к своим щекам и поцеловала их. — Я сделаю из них настоящих английских леди.
— Господи, я надеюсь, что нет, — ответил я, и мы все рассмеялись.
— Передай привет Виолетте. Скажи ей, бедняжке, что мои молитвы всегда были с ней!
— Обязательно. И спасибо за все, что ты для нас сделала. — Тут я понял, что она больше всего на свете хочет участвовать в моих попытках искупить прошлое. — Твои золотые монеты освободят Полуночника.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Не знаю, что увидела она, но я увидел годы, которые соединяли нас — увидел Даниэля и Виолетту, Фанни и Зебру, Франциску и девочек. Я увидел Полуночника. Но в первую очередь я увидел отца.
— Благослови меня, — попросил я.
— Тебе это не нужно. Теперь ты мужчина.
— И все же…
— Джон, конечно, я благословляю тебя, — сказала она, целуя меня. — Я горжусь тобой — и всегда гордилась.
Тетя Фиона крепко обняла меня и сказала:
— Не бойся, у твоих девочек прекрасный характер, они не пропадут в Лондоне.
Я еще раз обнял ее, потом подошел к девочкам.
— Берегите друг друга, — попросил я.
— Это ты береги себя, папа, — всхлипнула Граса.
Я встал на колени и взял обеих на руки, стараясь запомнить это дивное прикосновение и детский запах на все время, что меня не будет с ними. Эстер заплакала.
— Слушай, — сказал я. — Я вернусь как можно быстрее. Я обещаю.
— Знаю, — угрюмо ответила она.
— И я надеюсь, что к моему возвращению вы будете играть на скрипке гораздо лучше. Пока меня не будет, вы должны упражняться не меньше двух часов в день. — Тут я зашептал ей на ушко, словно это было нашим секретом: — Бабушка будет настаивать на мистере Бетховене, но не забывай и про мистера Баха.
— А ты, Граса, — посмотрел я в темные и печальные глаза своей старшенькой, — пожалуйста, не тревожься обо мне. Со мной все будет в порядке.
Девочка кивнула с несчастным видом.
— Ну, и вы обе, — весело сказал я, — пожалуйста, слушайтесь бабушку и тетю Фиону. Я вернусь домой раньше, чем вы начнете скучать, так что не грустите.
И карета тронулась, а я остался один, сжимая в руке стрелу Полуночника, словно она могла улететь.
Глава 4
Полуночник однажды сказал мне, что луна в полном своем сиянии — женщина. Но ночь откусывает от нее кусочки и превращает ее в полумесяц; тогда она становится мужчиной и называется нюи ма зэ, что означает «маленькая новая луна». Мужского рода и тяжелые тучи, которые разговаривают с нами громами и извергают на землю град, ливни и молнии. Но мягкие серые облака, которые питают растения своими танцующими дождями — женщины.
