Кара
Все началось с легкого ветерка. Он пробудил меня ото сна (вновь мне грезилось то, что было когда-то в яви), он гладил мои плечи, словно влюбленный юноша. В полусне я чувствовала его прикосновения. Ветерок подхватил меня на руки и вернул на родину, в степь у Великого озера. В степь, туда, где колышутся травы. Туда, где пасутся дикие кони. Туда, где кружат над землею горделивые птицы. Туда, где стоит мой шатер. Туда, где хожу я нагою, не испытывая стыда. Туда, где мой муж обнимает меня. Туда, где мы возлежим на ложе из шкур. Туда, где сливаются наши крики страсти. Туда, где мы бессильны пред желанием своим, но бессилие это длится лишь ночь. Туда, где я чувствую кровь в его чреслах. Туда, где я вижу его, вижу с закрытыми глазами. Туда, где сладостное томленье овладевает моим телом. Туда, где наши тела переплетаются. Туда, где наши тела обмякают. Туда, где я хочу умереть.
А потом ветер поднялся сильнее. Я поднялась с лежанки и подошла к окну. На самом деле это и не окно, а узкая бойница. Ее ширины хватает лишь на то, чтобы я высунула туда руку.
Я поймала ветер, прилетевший с востока, и с небес пролился дождь. Я слизнула сладковатые капли с руки. Ветер стал еще сильнее, он бил мне в лицо, я вдыхала его запах. Ветер обнимал меня, прижимал к стене, сотрясал комнату.
Там, перед окном, я вновь уснула, свернувшись на полу. Волосы, мокрые от дождя, липли к моей груди, и капли воды стекали на бедра.
Следующее, что я помню? В комнате появился мужчина.
С тех пор как меня похитили, на меня бросали разные взгляды. Благодаря вожделению Агапета я до сих пор жива — его люди убивали всех, кто встречался им на пути, уничтожали все, что было им не по нраву. Я видела это собственными глазами, когда из моей страны меня везли на чужбину. Сожженные деревни других племен. Черные тела сгоревших заживо. Утопленники. Маленькие дети, оставленные в поле. Повешенные — старики и старухи. Мне повезло, что Агапет и его люди не добрались до моего селения. Меня похитили, когда я набирала воду в ручье, и я стала последним их трофеем. Агапет, увидев меня, решил сохранить мне жизнь. Сохранить мне жизнь, сделав меня своей собственностью. Все те четыре недели, которые я провела в походе (я то шла, то тряслась в повозке), Агапет, едущий верхом, наблюдал за мной издали. Я была его наградой за эту войну, и он хотел насладиться мною без спешки и суеты. Большинство других людей в его войске не обращали на меня внимания. Кто-то презирал меня, кто-то хотел бы овладеть мною, не сходя с места, но они не решались даже приблизиться ко мне.
Когда мы въехали во двор замка, Агапет соблаговолил подойти ко мне. Схватив меня за запястье, он стащил меня с повозки. Наверху, на ступенях, я увидела женщину — старше меня, младше его. Женщину в прекрасном платье цвета запекшейся крови, столь роскошном, что в таком платье не постеснялась бы ходить и королева. Я сразу же поняла, что эта женщина — его жена. И она знала, что мне предстоит.
Удивительно, но она посмотрела на меня виновато, словно это не ее супруг, а она сама причинила мне вред.
Подбежала его дочь и бросилась отцу на шею, но Агапет смотрел только на меня. «Приведите эту женщину сегодня вечером в купальню и нарядите ее, слышите?» — громко сказал он. И на меня смотрели прихорашивавшие меня служанки, смотрели с любопытством.
Потом, уже после смерти Агапета, меня ждали яростные взгляды стражников в купальне.
А еще был исполненный ненависти взгляд немой старухи. С тех пор как я появилась в замке, она преследует меня, появляется словно из ниоткуда, как призрак, и уже через пару мгновений исчезает.
Взгляд дочери Агапета — нерешительный, будто она не знала, как обращаться со мною.
Все эти взгляды не предвещали мне ничего хорошего.
И вот в моей комнате появляется этот мужчина, и все меняется.
Ночью я впала в забытье, свернувшись на полу калачиком. Почувствовав, что в комнату кто-то вошел, я очнулась. Чья-то рука взяла с лежанки одеяло и прикрыла мое тело. Я уверена, что это был он. Я еле сдержалась, чтобы не поблагодарить его на его языке. Кутаясь в одеяло, я лишь с опаской кивнула.
Он улыбнулся мне, и я сразу поняла, что он сочувствует мне. Мой разум оставался настороже, но сердце мое уже исполнилось доверия к нему.
— Я Мальвин из Бирнау, викарий Констанца, а это мой писарь, Бернард, — он указал на прыщавого юнца, стоявшего неподалеку с дощечкой и пером в руке. — Должно быть, ты не знаешь, кто такой викарий. Кое-где так называют священнослужителей, у нас же викарий — представитель суда. Что-то вроде судьи. Моя цель — выяснить, кто убил графа. Ты можешь помочь мне. Как тебя зовут?
Я понимала, что стоит мне только открыть рот — мне даже говорить ничего не нужно было, — и он поймет, что я владею его языком. Доверие и здравый смысл вели борьбу в моей душе. Мне нужно было выиграть время, чтобы подумать. Я встала и жестом попросила викария подержать для меня одеяло, чтобы я могла одеться. Он выполнил мою просьбу.
— Конечно, и у твоего народа есть судьи, — продолжил Мальвин. — Значит, ты знаешь, что они стараются судить непредвзято. По крайней мере, я стремлюсь быть объективным, — он немного помолчал. — Скажи мне, на родине у тебя остался муж? У вас вообще есть такое понятие как брак? Мужья, жены? Можно спросить иначе. Ты принадлежишь одному мужчине? Какие чувства ты испытывала к Агапету? Он унизил тебя?
Тем временем я оделась, и викарий мог опустить одеяло. Теперь, не смущаясь больше своей наготы, я сумела как следует рассмотреть этого мужчину. В его черном одеянии, мантии, ниспадавшей почти до самого пола, было бы что-то угрожающее, если бы не его лицо. Лицо Мальвина было удивительно светлым — и я имею в виду не только необычайную бледность его кожи, но и его лик. В нем не было ни гордыни, ни злобы. И мне пришлось подумать немного, чтобы понять, как назвать это. Отсутствие зла. Ни о Лехеле, моем муже, ни обо мне, ни о ком-либо из моего народа и тем более из здешних нельзя было сказать такого. Какой чистый лик… Во всех нас есть какая-то тень, частица зла — ложь, борьба, жажда власти, зависть, мысли об отмщении. Но не у Мальвина. В его огромных зеленых глазах светился ум, а некрупный нос и округлый подбородок придавали лицу мягкость. О таком судье мечтает любой обвиняемый. О таком мужчине мечтает любая женщина, пресытившаяся необузданными, отважными, гордыми и потому самовлюбленными самцами. Женщина, в которой столько решимости, что ее хватит на двоих.
— Ты не понимаешь меня? Это осложняет дело. Я опасался этого. — Он посмотрел на исцарапанную мной стену. — Это ты сделала? Ты умеешь писать? Это заклинания? Но почему ты пишешь на стене? Приказать, чтобы тебе принесли бумагу?
Мне не нужна была бумага, но я не могла сказать об этом Мальвину, ведь тогда он понял бы, что я говорю на его языке. Мне хотелось прокричать ему, что только это от меня и останется. Царапины на стене — это мои слезы. Капли дождя, принесенные восточным ветром. Прокричать, что, сидя здесь, я уже чувствую запах земли, в которую меня закопают. Что пишу, чтобы побороть страх, как утопающие пытаются вырваться из бурного водоворота, а когда их утягивает под воду, они до последнего мига бьют руками по воде. Вот что мне хотелось сказать ему.
