— Не я создала небо и землю, браки и клятвы, и потому я не чувствую, что иду против воли Божьей. Господь не может желать мне горя, которое постигнет меня, если я скажу правду.
— Толковать мысли Бога — гордыня.
— Это было бы гордыней, если бы я ошибалась. Но то, что я ошибаюсь, еще нужно доказать.
— Сомневаюсь, что викарий вступил бы с тобой в этот спор. Если он узнает о твоей лжи, он прикажет вырвать тебе язык, отрубит пальцы, лежавшие на кресте, и дело с концом.
Эстульф хотел испугать меня, но, мне кажется, в глубине души он надеялся на то, что я не передумаю. И я осталась при своем мнении. К тому же я полагала, что Эстульф любит меня настолько, чтобы позволить мне самостоятельно принять решение. Кроме того, благополучие нашего ребенка — это самое главное.
— Мы должны подумать о нашем ребенке, — сказала я. — И на нас лежит ответственность перед бедняками. На кого еще им надеяться? Ведь они давно уже изгнали надежду из своего сердца. Что такое язык и рука против трупов заморенных голодом и погибших от лихорадки? Ты и сам это знаешь.
Мы посмотрели друг на друга, и в это мгновение Эстульф сдался. Мы поцеловались и обнялись, а потом я вместе с Эстульфом вышла во двор, где все уже собрались.
Вновь пошел дождь. Над замком сгустились тучи. Поднялся холодный ветер. Крепость стояла голая и мокрая, словно древняя скала, омываемая волнами моря. Из леса доносился рев оленей, лай диких псов и карканье ворон.
Я, следуя указаниям Мальвина, повторила слова клятвы и призвала Господа в мои свидетели: «Ребенок в моем чреве — дитя Агапета».
Все, кроме Элисии и Бальдура, ликовали. Я тоже испытывала радость, так легко было у меня на сердце. Так же, как и после смерти Агапета. Теперь пути назад не было. Эта клятва даровала мне величайшее из благ — счастье свободы.
Хочу написать кое о чем еще. Вернувшись в свои покои, я подошла к окну. От раздумий меня отвлекло щебетание, и я увидела на подоконнике маленькую пташку, совсем еще птенца. Мне показалось, он вывалился из гнезда. Птенец выглядел таким беззащитным. У него был красноватый хвостик и крошечные черные глазки, едва ли больше пшеничного зернышка. Я заговорила с этим птенцом. Спросила у него, что он тут делает. Я хотела помочь ему, и тут поняла, что у него что-то не так с левым крылом. Эта пташка не могла летать. И только узкий подоконник отделял ее от пропасти. Я дала птице хлебных крошек, но она к ним и не притронулась. Тогда я отправила Фриду, Франку и Фернгильду, наших трех вдовствующих дев, на луг, чтобы те поискали для птицы мух и жуков. Такая пища пришлась птенцу по вкусу. И с тех пор я забочусь о нем.
Элисия
Ах, отец, отец, это не может продолжаться и дальше. Не в моем духе сидеть, сложа руки, и ждать, что уготовано для меня судьбою. Я знаю, что именно так, по всеобщему мнению, и должна вести себя женщина. По мнению мужчин. По мнению священников (они мужчины), по мнению власть имущих (они мужчины), даже по мнению женщин (так их настроили мужья, священники, власть имущие, отцы). Ты был мне совсем другим отцом. Ты поощрял мое стремление высказывать собственное мнение, ты хотел, чтобы я действовала, когда считаю это необходимым. Это в моей крови. Ведь я кровь от крови твоей.
После клятвы, принесенной моей матерью, во мне вспыхнуло желание что-либо предпринять. Я знала, что мать лжет. Конечно, я не присутствовала при том, как Эстульф зачинал это дитя, и пока что у меня нет доказательств того, что этот ребенок — не от моего отца, но я знаю наверняка, что моя мать солгала и миру, и Господу.
Сразу после этого представления я удалилась в свои покои, едва сдерживая чувства. Словно сумасшедшая, я уселась на край лежанки и окаменела. Если бы горечь могла окрасить мой лик, то я стала бы зеленой, точно подорожник. И как она могла так поступить со мной! Этой клятвой она поставила меня в немыслимое положение. Теперь все, что бы я ни сделала, чтобы посадить Бальдура на трон графа, приведет к тому, что мою мать искалечат. Конечно, я не церемонилась с ней, когда речь шла о ее беременности. И я по-прежнему думаю, что ее новый супруг Эстульф — убийца, хотя пока что я и не поняла еще, как он мог пробраться в купальню так, чтобы его не заметил Раймунд (мне не хочется подозревать верного слугу в соучастии). Как бы то ни было, сколь бы сильно я ни гневалась на мою мать, я ни за что бы не причинила ей вред. Этой клятвой она заставляет меня пойти на чудовищное соглашение с моей совестью.
Я обратилась к Мальвину из Бирнау, ведь он единственный, кто может помочь мне в этой ситуации (конечно, я доверяю Бильгильдис и полагаюсь на ее советы, но ее возможности как крепостной ограничены, к тому же она еще и нема). Кроме того, он произвел на меня очень хорошее впечатление, хотя я и не могу сказать, чем именно. Его расследование только началось. Наверное, в какой-то мере мое расположение к Мальвину обусловлено тем, что он не нравится Бальдуру, а мать и Эстульф боятся его. Еще я возлагала на него большие надежды, потому этот разговор был проявлением моего доверия к нему.
Когда я вошла к нему в комнату, он что-то писал. Увидев меня, Мальвин оставил все свои дела и подошел ко мне.
— Я вам мешаю? — спросила я.
— Нисколько. Вообще-то я ожидал, что вы нанесете мне визит.
— Почему?
— Случилось слишком многое, чтобы такой человек, как вы, продолжал бездействовать.
— Вы хорошо разбираетесь в людях.
— Учитывая то, что вы при всех разорвали платье на своей матери, чтобы обнажить ее живот, даже дурак не счел бы вас застенчивой, — он улыбнулся.
— Я такое не каждый день делаю, знаете? — Я улыбнулась ему в ответ.
— Значит, мой наряд в безопасности?
— Дайте-ка подумать… Полагаю, что так. С вашим нарядом ничего не случится.
— Значит, мне повезло.
— Вы не откажетесь… — Я тщетно пыталась согнать улыбку со своего лица. — Вы не откажетесь прогуляться со мной, викарий? У меня к вам несколько вопросов.
— Если речь идет о ваших показаниях, связанных с убийством, то мне понадобится мой писарь. Мне позвать его?
— Нет, прошу вас. Речь идет не об убийстве. По крайней мере не совсем.
— Куда же мы направимся с вами?
— На виноградник.
Сбор винограда уже завершился. На земле по обе стороны тропинки лежали раздавленные перезрелые ягоды, и их тяжелый аромат перебивал другие запахи осени. В ульях жизнерадостно жужжали пчелы, но и они через пару недель умолкнут. Я рассказала Мальвину, как шестнадцать лет назад, еще шестилетней, я помогала крестьянам при сборе урожая. Помню, я срезала тогда нижние грозди. Это так радовало меня, но потом пришла моя мать и увела меня прочь, потому что я якобы слишком хороша для такой работы. Мальвин внимательно слушал меня, не перебивая.
— У меня всегда были не очень хорошие отношения с матерью. Мы терпели друг друга, не более того. Вот уже много лет мы ни разу не говорили друг с другом, она никогда не рассказывала мне о своей жизни до свадьбы, уклонялась от ответов на личные вопросы, закрывалась от меня. Иногда я не видела ее по нескольку недель. Моя кормилица Бильгильдис была мне ближе родной матери. Бильгильдис, знаете… она немного грубовата. Думаю, иногда это проглядывает в моей речи и поведении. И бывает так, что моя вспыльчивость переходит все границы. И я произвожу на гостей впечатление фурии.
