Так что же будет наилучшим для меня и Элисии? Граф Бальдур или граф Эстульф? Графиня Клэр или графиня Элисия? Или Элисия проиграет при любом исходе?
Все эти вопросы кружили в моей голове, и я не мог избавиться от них, несмотря на то что за долгие годы службы я научился управлять своими мыслями.
На время мне удалось призвать себя к порядку и подчинить мои действия по поиску истины только разуму моему и служению Господу нашему. Но в этот самый момент мне показалось, что кто-то хочет направить меня на другой путь или просто посмеяться над моими попытками воззвать к своей совести, ибо Элисия сказала:
— Я жду ребенка, Мальвин. Твоего ребенка.
В это мгновение я как раз читал седьмое и последнее письмо — вернее, черновик ответа (он был написан другим почерком и весь исчеркан). Хотя я и наделен способностью заниматься несколькими делами одновременно, потребовалось какое-то время, чтобы я осознал смысл произнесенных ею слов.
Невозможно описать, что я испытал: словно величайшее счастье и величайшая боль на земле сплелись воедино.
Я ликовал. Я улыбался. Я подхватил Элисию на руки. Я поцеловал ее, коснулся ее живота, ее волос. Я был счастлив вновь стать отцом. Но в то же время я знал, что нет в замке места более подходящего для того, чтобы рассказать об этом, чем тайная комната.
Ребенок, которого Элисия назвала моим, никогда не будет носить мое имя. На то воля Божья.
Кара
Меня привели к Элисии. Она, улыбнувшись, сказала: «Ты свободна, я говорила с Мальвином, человеком, который сейчас вершит правосудие в замке, и я убедила его в том, что тебе нужно позволить свободно перемещаться в замке. Многое свидетельствует о том, что это не ты убила моего отца, и в моих глазах ты уже теперь невиновна. Ну, что скажешь? Ты можешь обещать мне и Мальвину, что не попытаешься убежать? Не бойся говорить со мною, Мальвин рассказал мне, что ты понимаешь наш язык. Я не держу на тебя зла за то, что ты принимала участие в нападениях твоего народа на наше королевство. И уж конечно, я не буду преследовать тебя за то, что ты поклоняешься своим богам. Вы еще уверуете в Христа, в этом я уверена».
Такой она предстала предо мною. Красивая, точно дикая роза. Непослушные кудри обрамляют раскрасневшиеся щеки. В глазах сияет гордость — она освободила меня, выступила против всех судий, всех мужчин, всего мира.
Я не ответила ей. И не потому, что боялась. Я разучилась говорить. Народ этого края и без того считал меня дикаркой, потому что я жила в лесу и в степи, а не в замке. Но там я говорила и смеялась. Только поселившись среди тех, кто мнит себя культурными, я стала молчать, словно дикий зверь, тот самый зверь, которого они видели во мне. Видели во мне и обращались со мной соответственно. Прошла уже неделя с моего так называемого освобождения, а я не могла произнести и слова. Я говорила лишь жестами, на языке моего детства. И я писала, выцарапывая слова на стенах моей темницы. Женщина, которая полагает, что освободила меня, предложила мне другие покои. Там было светлее, уютно потрескивали дрова в камине. Но я отказалась. Окна той комнаты вели не на восток, и там я оставалась бы без написанных мною слов. Уже половина стены покрыта ими.
Сказать мне, что я свободна, но лишь в пределах замка, это все равно что сказать птице, будто она свободна в клетке. Я не там, где должна быть. Я не могу пройти и шага без того, чтобы на меня не оглянулись. Кто-то боится меня, кому-то я отвратительна. Меня называют ведьмой, колдуньей, дикаркой. Кто-то отшатывается, увидев меня, кто-то бежит за мною. Кто-то начинает шептаться с соседом, прикрыв рот рукой, кто-то же говорит громко, так, чтобы я слышала, как именно они называют меня.
Мальвин запретил им плевать на меня и оскорблять меня, поэтому они находят другие способы выказать мне свое отношение. Так как мне нет дела до того, что местный люд думает обо мне, их поведение не может ни задеть, ни запугать меня, только разозлить.
Но в этом замке есть четыре женщины, которых я действительно боюсь.
Одна женщина — та самая немая старуха, которая так отличается от всех остальных жильцов этой крепости. Она не может излить свою ненависть в слова и потому никогда не подходит ко мне. Она словно предугадывает, где именно я появлюсь, и всегда оказывается там же. Держась в отдалении, выглядывает ли она из окна дальней комнаты, стоит ли на стене или в другом конце длинного коридора, старуха неусыпно следит за мной. И во взгляде у нее нечто такое, отчего и ад покрылся бы корочкой льда.
Три рыжих женщины встревоженно переглядываются всякий раз, как видят меня. Я чувствую исходящую от них ненависть. Викарий объяснил мне, что Фернгильда, Фрида и Франка были обручены с мужчинами, которые погибли в боях с венграми. Эти мужчины были сыновьями немой служанки.
Потому ли они так страшат меня? С тех пор, как я узнала об этом, у меня сердце сжимается от боли всякий раз, как я вижу их. Эти женщины всегда ходят вместе, связанные общим горем.
Я думаю о том, мог ли мой муж убить их женихов. Лехель так хорошо управляется с мечом… Или мои братья. Верхом на своих закованных в броню жеребцах они отправили на тот свет уже немало людей. Хотя я и знаю, что вряд ли это так, меня печалит мысль о том, что все же это возможно.
Но боюсь я этих рыжих женщин не потому, что мое племя причастно к смерти их возлюбленных. Все дело в их песнях.
Кто забрал жизнь
у прислужника смерти?
Дай же ответ.
Целыми днями я смотрю из окна на восток, туда, где живут наши боги. Свет зимы рассеял берега зримого, нет ни горизонта, ни границ, и иногда я могу притвориться, будто совсем недалеко от дома. На зубцы крепостной стены ложится изморозь, дыхание серым облачком срывается с губ, а я думаю о том, что сейчас делают мои дети. Жольт любит ловить рыбу, насаживая ее на копье, а потом потрошить ее и засаливать на зиму. Левди перестраивает хижину и стойла для лошадей, готовясь к морозам. Эмеше еще слишком маленькая, она может лишь любоваться полетом птиц, словно считывая письмена, которые рисуют на небе их крылья. Когда становилось холодно, мы грелись у огня, и я рассказывала Лехелю и детям истории. Но этой зимой я осталась одна со всеми своими рассказами.
Я встречала его по многу раз в день. Он смотрел на меня.
Вначале он удивился, увидев, что я свободно хожу по замку. А потом…
Потом — он не знал, нужно ли ему что-то сказать.
Потом — думал, что он может сказать.
Потом — смутился.
Потом — улыбнулся.
Вчера он подошел ко мне и сказал:
— Я хочу попросить у тебя прощения за то, что случилось тогда.
Я ему верю. Он говорит правду, но абсолютно ничего не понимает. Он допустил две ошибки в одном простом предложении. Как он мог даже предположить, что такое можно простить? Будто он всего лишь случайно наступил мне на ногу или испачкал мне платье! И как он мог говорить, что это случилось «тогда»! Он должен знать или хотя бы предполагать, что то, что он сотворил со мною, происходит каждый день, потому что я каждый день вспоминаю об этом.
