Все началось двадцать два года назад, да, ровно двадцать два года назад, на Рождество восемьсот девяностого года. Тогда я не была такой иссушенной старухой, как сейчас. Конечно, по красоте я не могла сравниться с графиней, и все же я была милой. До тех пор, пока я не открывала рот, я могла потягаться с любой девчонкой в замке. Многие мужчины заглядывались на меня, и у меня было бы много возможностей закатиться с кем-то на сеновал, если бы… если бы у меня был язык. То, что я замужем, смущало моих ухажеров намного меньше, чем мой рот.
Тем вечером, на Рождество, графиня рано отправилась спать. Я уложила ее в постель, и Клэр предложила мне вернуться на праздник, чтобы составить компанию моему мужу Раймунду.
Граф, как и обычно, засиделся допоздна. Он разговорился с нами, простыми слугами, — впрочем, что ему еще оставалось, под конец вечера с ним остались только мы с Раймундом, все остальные уже приспустили флаги, слишком уж много на празднике было вина и пива. Кто-то удалился в свои покои, кто-то заснул прямо на месте, уткнувшись лицом в тарелку. В зале царил дружный храп, а мы переглядывались. Граф и я. Раймунд и я. Граф и Раймунд. В конце концов Раймунд попрощался с нами и удалился.
В тот вечер — но только в тот вечер — можно было бы сказать, что мы были любовниками. Все, что случилось потом, было намного большим. Спустя несколько дней граф позвал меня к себе во второй раз, и началось то, что я назвала «музыкой». В прикосновениях Агапета не было и тени низкой похоти. Я дарила ему тепло, на которое была неспособна его жена. Он дарил мне страсть, на которую был неспособен Раймунд. Это была любовь. Во всех смыслах. Я знаю, что так обычно говорят поэты, и сама не могу поверить в то, что из-под моего пера выходит такая высокопарная чушь, но то и правда была любовь. Мы говорили друг с другом на языке любви, иначе мы и не могли бы понять друг друга. Я не могла говорить, но могла писать, он же не мог читать. Когда Агапет говорил что-то, я кивала или качала головой, вот и все. Я не могла иначе ответить на его слова. Но в нашей любви слова были нам не нужны. Достаточно было указать, взглянуть, улыбнуться, склонить голову к плечу, прислушаться, залюбоваться, поцеловать, потянуться, рассмеяться, расплакаться, дотронуться губами до кончиков пальцев, погладить по плечу, запустить пальцы в шевелюру, напрячь мышцы, подставить сосок, пересчитать его шрамы, знать, откуда эти шрамы появились… и многое, многое другое. То были движения, порождавшие музыку. То были, черт побери, мы. И мы были такими. Двадцать два года тому назад.
Вскоре мы стали проводить ночи не в его покоях, а в тайной комнате. Мы не боялись, что нас застукает графиня, — она никогда не приходила к Агапету по своей воле. Мы не боялись, что Раймунд, убирая в комнате, обнаружит в кровати своего господина следы моего пребывания — мой муж знал о нас, ему было все равно. Раймунд никогда не был ревнивцем, это у него не в крови. Кроме того, он был доволен, ведь Агапет время от времени давал ему пару монет — за его терпение.
Нет, Агапет показал мне свою тайную комнату, и я тут же обставила все там по своему вкусу, потому что нам хотелось иметь свой уголок в замке. Уголок, который принадлежал бы только нам двоим. Никто больше не мог забраться в это место, никто не знал о нем, кроме нас и Раймунда, но мой муж никогда не заходил туда. Для меня эта комната была крепостью в крепости, моей крепостью, которую я делила с моим мужчиной, Агапетом. Эта комната была пространством моего воображения. И я любила ее. Двадцать два года.
И в то же время я ее ненавидела. Эта комната была такой же, как и все в моей жизни, — маленькой, низкой, душной, бедной, тайной. Да, я была подругой Агапета, его возлюбленной, но я оставалась его подругой только в ночи, во тьме. Я была третьей в их браке. Была сокрытой. Была тенью. Безмолвной тенью. Вновь я была приговорена к молчанию. Нема как человек, нема как женщина, нема как возлюбленная. Мужчины вырезали мой язык и запихнули его мне в глотку. Агапет взял с меня слово, что я никогда и никому не расскажу о том, что связывает нас.
Виновной в моей немоте оказалась Клэр. Целых два раза. В первый раз уже у алтаря отказалась выйти за уготованного ей судьбою мужчину, Агапета, и это привело к нападению на ее земли, жертвой которого я стала. Во второй раз я узнала, что открытое признание прелюбодеяния и последующее за ним расторжение брака означало бы, что Агапет лишится большей части своих земель, тех самых, которые достались Клэр в качестве приданого.
И вот, даже в моей маленькой крепости я была пленницей моей госпожи. Как и слова, которые я хотела бы сказать, оставались пленниками моей головы и сердца. Бесчисленное количество раз мне хотелось даровать этим словам свободу, швырнуть их графине в лицо. Чтобы и она, и весь мир узнали, кто я на самом деле! Женщина Агапета! Иногда мне казалось, что я задыхаюсь от этих слов, так много их становилось. Мне хотелось кричать, но я сдерживалась из любви к Агапету. И даже если бы мне пришлось задохнуться тысячу раз, я не открыла бы нашу тайну. Я ни за что не навредила бы моему любимому! Да, его люди когда-то лишили меня дара речи, но Агапет наделял меня другим даром, даром любви. Двадцать два года.
Я стала матерью. Двадцать один год назад родился Гаральд, девятнадцать лет назад — Герберт, и восемнадцать — Гарет. Это были сыновья Агапета, а не Раймунда, и мой муж знал об этом. Он трижды получил от истинного отца моих детей по три золотых, признал мальчиков своими сыновьями и был доволен. А графиня ничего так и не заметила. Хоть один раз, только один раз мне хотелось бы взглянуть на мир с высоты ее башни из слоновой кости. Но мне это не дано. Легковерие — это черта, которую можно обрести в юности. Или никогда.
Для Клэр жизнь всегда была простой, даже когда на самом деле она была сложной.
«Мне нужно выйти замуж за какого-то мужчину? — Ну хорошо, но у алтаря я откажусь, что тут такого».
«Моей верной служанке отрезали язык и заставили его съесть? — Ах, какой ужас».
«Моего сына заставляют взять в руки меч? — Я подстрою его похищение».
«Моя дочь меня знать не хочет? — Такова воля Господа».
«Я терпеть не могу своего мужа? — Такова жизнь».
«Моего мужа убили? — Бывает».
«Тьфу-тьфу-тьфу, трижды плюну через левое плечо, и все уладится».
Я не хочу сказать, что она никогда не заботилась о других, но она очень странно подходила к вопросу о том, кому дарить свою благосклонность, а кому нет. Клэр могла не обратить внимания на крики о помощи, если ей не хотелось помогать. Большую часть времени она занималась только собой. Когда я потеряла язык, она сидела у моей лежанки и держала меня за ручку. Но мысль о том, что можно даровать мне свободу, ей даже в голову не пришла. Она приковала меня к себе тяжкими цепями и спрятала ключ. Своего сына она спасла от войны, а трое моих мальчиков пали на поле боя. Сколько же раз я проклинала ее. Клэр. Она была моей судьбою. И она останется моей судьбою до того последнего часа, когда все переменится.
Я любила лишь раз в жизни. Лишь одного мужчину, Агапета. У меня не было выбора. Что это за жизнь, если у тебя нет выбора?! Я крепостная, и потому у меня всего лишь один-единственный выбор — повиноваться тому, кому я принадлежу. Я женщина, и у меня всего лишь один-единственный выбор — любить того, кого я люблю. Служить графине и любить графа — как же это было тяжело. Но кто спрашивал меня об этом?!
