— Конечно, госпожа.
— Я благодарю тебя. Да сохранит тебя Господь.
Я сняла козью шкуру с окна и залюбовалась величественными водами реки, этой животворящей жилы земли, чья серебристая лента тянется через многие земли. На берегах этой реки происходят различные события, такие же, как произошли со мной, — хорошие и плохие, веселые, грустные или трагические. Наверное, можно целое тысячелетие рассказывать о том, что происходит на берегах Рейна. Сколько легенд и преданий сокрыто в этих водах. И моя история — лишь одна из многих, и, вероятно, не лучшая. Но это история моей жизни, и она достойна того, чтобы о ней знали.
Моя птица пережила зиму в деревянной коробке, которую я приказала сделать для нее. Вчера вечером я вдосталь накормила ее зерном. Не знаю, зажило ли ее крыло. Сегодня утром птица исчезла. Наверное, она расправила крылья и, влекомая ветром, вылетела в долину. Возможно, что ее крыло так и не зажило, и она упала в пропасть.
Я до сих пор сижу у трельяжа, тут я начала писать и пишу до сих пор, поглядывая время от времени на дверь. Я ожидаю, что она медленно, тихо откроется и я увижу край монашеской рясы. Я не боюсь предстоящего. Все это справедливо. После моего удивительного выздоровления пару недель назад я часто спрашивала себя, за что мне такая милость. Теперь же я понимаю, что кара моя еще настигнет меня и это произойдет сегодня, невзирая на смерть Бильгильдис. Есть какая-то ирония в том, что судьей моим будет лицо не светское, каким был бы викарий, а в каком-то смысле духовное, хотя палач мой носит рясу лишь для сокрытия своего лица.
Почему насилие столь привлекательно, а кротость — нет? Вчера поздним вечером ко мне пришел Эстульф. Он в слезах признался мне, что накануне убил Бальдура. Конечно, я не стала спрашивать его о смерти Агапета — к чему?
Мое разочарование беспредельно. Я вкладывала в Эстульфа все свои надежды, в нашей паре он должен был стать хорошим человеком, не без греха, конечно, но не оскверненным кровью — ни убитых, ни врагов на войне. Я считала его человеком, которому отвратительно как насилие коварное, скрытное, так и гордое, вынесенное на всеобщее обозрение. В моем представлении Эстульф был воплощением нового времени, нового мировоззрения, и я хотела быть той, кто перекинет мостик между миром старым и миром новым. И я пыталась это сделать, видит Бог. Я ждала от Эстульфа намного большего, чем, к примеру, от Элисии и Оренделя — им достаточно было просто быть моими детьми. Эстульф же был — и остается — моим возлюбленным, моим супругом, моим счастьем. Он был моей верой. Я отчаянно цеплялась за его представление о лучшем мире, как птица на моем окне хваталась лапками за тонкую жердочку.
А когда Эстульф убил Бальдура, он стал частью того мира, что стремится к добру, проливая кровь врагов. Я все еще люблю его, и мне некуда деться от этой любви. Но мы словно заблудились. Добро и Справедливость далеко от нас, и дорога к ним затянута туманом, к тому же никто из нас не знает, каковы они на самом деле, а потому возможно, что мы ходим по этой дороге кругами.
Мне опостылел этот замок. Я хочу уехать отсюда вместе с Эстульфом, сбежать из этого места, где расцветают любовь и смерть, где вянут правда и надежда. Я никогда не чувствовала себя здесь дома, и все же я жила здесь. Я принимаю то, что…
Кара
Мне приснился сон.
Я стою во дворе замка.
Там царят шум и гам, ибо после возвращения Агапета из похода в замке собралось много народа. Со всех сторон доносятся приветственные возгласы. Агапет восседает на коне, вскинув к небу кулак. Странно, но я радуюсь его триумфу. Я, пленница, побежденная, радуюсь его победе. Я заговариваю с ним. Я что-то говорю ему, но он не удостаивает меня и взглядом. Агапет подходит к Элисии, обнимает ее и смеется. Позже, на пиру, я еще раз подхожу к нему. Я вижу, что графиня уже удалилась в свои покои. Мне хочется, чтобы Агапет обнял меня, сказал мне что-то приятное. Я надела для него красивое платье — не знаю, откуда оно у меня. Бард начинает петь. Агапет танцует со мной, но недолго. Появляется Элисия, и он оставляет меня ради нее. Я стою в стороне, стараюсь держаться подальше от происходящего. Служанки раздевают меня. А потом… Не знаю, я ничего больше не знаю…
Я в каком-то маленьком, узком месте, возможно, в могиле. Тут темно. Становится еще темнее… Ночь… Пар, сколько пара… И вдруг — я в купальне, в воде. Мне становится жарко. Там Агапет. Я поднимаю руку, замахиваюсь… Кровь, кровь, повсюду кровь…
Какой странный сон. Я была неподалеку, когда Агапет въезжал в замок, но я не помню, чтобы я испытывала подобные чувства. Была я и на пиру, но не танцевала с Агапетом. Он был отвратителен мне, это был страшный человек, но я его не убивала.
Вот и подошла к концу моя история. Мне разрешили покинуть этот замок, где я провела осень и зиму, где я ненавидела, любила и страдала. Восемь месяцев — я отмечала дни зарубками на стене — я пробыла в этом чуждом мне мире, мире, похожем на сон.
И вот я прощаюсь с вами, камни, ибо это вы храните память обо мне. Я прощаюсь с вами, те, кто знает теперь мою историю. Я иду навстречу заре.
Мальвин
Подойдя к покоям графа, я заметил, что что-то не так. В коридоре было пусто, я не увидел здесь стражников, несмотря на мои предостережения. Только одна служанка встретилась мне по дороге.
— Эй, — позвал ее я.
Девушка вздрогнула.
— Ты не видела тут монаха?
Она покачала головой.
— Ты была у графини?
Она покачала головой.
— У графа?
Она покачала головой.
— Ты видела кого-то из них?
Но и на этот вопрос девушка не знала ответа и очень обрадовалась, когда я разрешил ей отправиться по делам. Слухи о смерти Бильгильдис уже распространились, и слуги были напуганы. Один за другим обвинители умирали, вначале Бальдур, затем немая старуха. Люди винили в этом Эстульфа и графиню, но и меня тоже, ведь я как викарий принес им не справедливость и защиту, а одни несчастья. В глазах простых людей я стал причастен к проклятью. Иногда, мне кажется, простой люд обладает большей мудростью, чем мы, благородные и ученые мужи, ведь в отношении меня и Эстульфа слуги были, в общем-то, правы. Мы действительно были прокляты.
Подойдя к двери графини, я поднял руку, чтобы постучать, но в последний момент передумал. Сам не знаю почему. Словно какое-то предчувствие охватило меня — эта тишь, эта пустота, горечь прошедших дней, вся эта кровь, эти мертвецы, окровавленная одежда, свитки, интриги, раны, преступные мысли и деяния, яд в наших душах, яд, отравивший мир… Все это еще не закончилось. Нам нужно очищение, божественный суд. Этот замок, да и всех нас ждет чудовищная катастрофа. Зло, накапливавшееся в нас столько месяцев, столько лет, должно выплеснуться наружу. Так и должно быть.
Возможно, я думал так потому, что все еще находился под впечатлением прочитанного. Мои записи, записи Бильгильдис и Элисии находились в моем распоряжении. Их можно было прочитать как три части одного целого, будто они были кусочками странной мозаики, ставшей отражением драмы. И эта драма не могла завершиться хорошо. В сентябре прошлого года я приехал сюда как следователь и судья, привыкший полагаться на здравый смысл, но всего за пару месяцев я превратился в фаталиста, одержимого идеей предначертания. И неспроста.
