Однако предки могучего народа сир-тя оказались куда более мудры и сильны и потому зажгли над выбранными для жизни землями второе солнце – куда более жаркое, нежели небесное. И потому их детям не пришлось придумывать изб с печами, теплых одежд, заботиться о припасах на зиму… Теперь Митаюки уже не знала – к добру ли была эта великая мудрость или нет? Жить в тепле и сытости, не знать опасностей и страданий. Можно провести весь век хоть голому, в шалаше – не замерзнешь. Можно не заботиться о пропитании – шаман к обеду всегда зверя какого-нибудь призовет. Можно не уметь сражаться – все едино любые споры Великий Седей, Совет колдунов, разрешает.
Может, и права злобная, проклинаемая всеми Нине-пухуця, служительница смерти? Может быть, и верно народу сир-тя нужно пройти испытание, оказаться на краю гибели – чтобы возродиться снова, вернуть силу, храбрость и мудрость далеких предков, что зажгли над северными землями жаркое второе солнце?
Первое, что услышала Митаюки, войдя в острог, – это протяжный гул бубна, подобно шипам речного ерша скребущего ее по коже. Намоленный поколениями остякских шаманов, покрытый заклинаниями и священными знаками, посвященный духам земли и богам небес, бубен потомственного шамана был силен, как племенные идолы сир-тя, и звук его, расползаясь, постоянно портил, корежил, рвал все наговоры и заклинания, что плела юная чародейка, защищая своих друзей и навевая порчу на недоброжелателей.
Самым обидным было то, что малолетний остяк, похоже, даже не догадывался, как сильно вредил стараниям Митаюки. Он просто пользовался бубном так, как учили его далекие предки. Стучал по туго натянутой коже. Стучал часто и сильно, когда затевал свои родовые обряды, и редко, мимоходом – когда не имел никаких планов.
Вот и сейчас Маюни сидел в своей истрепавшейся малице возле рослой темноволосой казачки Устиньи, разминающей пупырчатую кожу волчатника, и что-то ей рассказывал, заставляя улыбаться. Но при этом не забывал, паршивец, время от времени шлепать ладонью по бубну!
Интересно, и что остяк нашел в этой бледной иноземке? Сам, вон, чуть не на голову ниже, в плечах вдвое уже. Узколицый, краснокожий, курносый. Всем же с первого взгляда понятно было – не пара! Ведь не раз в остроге пленницы и из рода ненэй ненэць оказывались, и из рода сир-тя. Иные и собой не плохи, и за мужчину схватились бы с радостью. Выбирай – не хочу. Ан нет, прилип Маюни к казачке, и глаз от нее не отводит, и ни о ком другом не говорит. Верно – ни о ком другом и не думает… Подлый шаманенок.
Может, вправду рассчитывает достойной парой Устинье стать, как вырастет? Все же он – мальчишка еще, ему расти и расти. И росту, глядишь, в нем изрядно еще прибавится, и плечи вширь развернутся… Хотя – не дастся казачка, наверное. После того что пережила – никому более в руки не дастся.
«Значит, Устинья – есть слабость шаманенка, – вспомнила юная чародейка подсказку Нине-пухуця. – Она беззащитна, через нее избавляться от Маюни и надобно…»
Митаюки-нэ отпустила локоть мужа, постояла в задумчивости и направилась в угол острога, к странной парочке.
– Хорошего тебе дня, милая Устинья! – приближаясь, кивнула юная чародейка. – И тебе хорошего дня, охотник Маюни!
– Чего тебе надо, ведьма?! – моментально окрысился остяк и торопливо дважды ударил в бубен. От него на Митаюки накатилась волна недружелюбия. Хорошо хоть, не ненависти.
Раньше шаманенок пленницу убить был готов, из мести за всех людей ненэй ненэць, уничтоженных, порабощенных или отданных на корм менквам колдунами из родов сир-тя. Но теперь, после того как Митаюки, вытаскивая своего мужа из простых казаков в сотники, совершила для ватажников множество добрых дел – остяк девицу просто недолюбливал. Зарезать – не зарежет, спиной поворачиваться можно. Но помощи точно не дождешься.
– Ты чего так, Маюни? – Добродушная казачка, чувств своего малолетнего поклонника не понимающая, поднялась юной сир-тя навстречу и крепко ее обняла, поцеловала в щеку, сглаживая грубость остяка. – Митаюки же к нам с добром.
– Не умеют они с добром, сир-тя проклятые, – угрюмо отозвался шаманенок и опять шлепнул ладонью по бубну. – Будь их воля, все бы уже по ямам сидели. Хорошо хоть, не управиться им с русскими. От и ластятся.
– Зря мечтаешь, следопыт, – усмехнулась Митаюки-нэ. – Чтобы ластиться, у меня муж имеется единственный. Ему верна до конца жизни буду и ни к кому иному даже под пытками не прикоснусь!
– Мягко стелете, ведьмы. – Над острогом прокатился очередной «бум-м-м!». – Ан постели завсегда с шипами ядовитыми.
– Муж не жаловался. – Чародейка присела рядом с белокожей подругой и тоже стала разминать кожу, взявшись с жесткого, еще дальнего края. – Или ты ему, Маюни, завидуешь? Ревнуешь, что не тебе, а Матвею Серьге ложе стелю?
– Вот еще! – аж дернулся остяк и торопливо, с опаской, глянул на казачку. – Ус-нэ тебя во сто крат милее! Лучше рядом с нею просто сидеть, нежели с тобою спать!
– Перестань, Маюни! – теперь уже зарделась от смущения Устинья. – Что ты говоришь?
– А то и говорю! – вскинулся остяк. – Мне уже больше пятнадцати годов, почитай! Охотник я! Могу тебя под защиту взять, коли нужда такая выйдет. И голодной рядом со мной ты никогда не останешься!
И про бубен свой шаманенок забыл, и про нелюбовь к чародейке из рода сир-тя, и про невозмутимость мужскую – про все сразу. Нет, все-таки Устинья была его самой главной слабостью. Вот только как ею воспользоваться? Никакими заговорами, порчей или зельями до казачки не добраться – развеет шаманенок.
Разве токмо самого спровадить, а опосля и за деву взяться…
Митаюки прищурилась, спросила:
– Скажи, следопыт, как долго вам до городов русских добираться пришлось, когда вы летом кость товлынгов там на зелье и одежду теплую меняли?
– А тебе зачем, ведьма? – моментально насторожился юный шаман, хотя за бубен и не схватился. – На наши ладьи порчу кто-то напустил, вот что я тебе о том путешествии скажу!
Чародейка пожала плечами, словно не понимая, о чем он сказывает, и опять поинтересовалась:
– Интересно, коли вдоль берега на закат плыть, на лодке легкой, под парусом, быстро ли добраться можно, просто ли? Коли припасы собирать, так пары мешков вяленой рыбы на путника хватит али мало выйдет?
– Незачем тебе сего знать, сир-тя! – Маюни, быстро становясь прежним, взялся за бубен. – Знаю я вас, колдунов… До земли большой доберетесь, порчу на города напустите, головы людям заморочите… Весь мир вашими подлостями пропадет. Будет и на русских землях, ако здесь: токмо вы да чудища.
– Не хочешь сказывать, и не надобно! – Митаюки сделала вид, что обиделась. Бросила кожу, поднялась, посмотрела на Устинью, поправила ей выбившуюся из-под платка прядь волос: – Хороша ты на диво, казачка русская. Скажи, а по обычаю вашему токмо мужу волосы твои видеть можно али еще кому?
– Коли по обычаю, то мужу одному, – согласилась девушка. – А коли по жизни, так и подругам, и в бане, с кем паришься, видят. Ну и дети, знамо… Коли будут…
