— Ну, пожалуй…
— Да не «пожалуй», а совершенно точно: неужели это не очевидно? — кипятилась Лёля. — Ты же преподаешь язык, ты должна иметь представление об адекватности высказывания.
— Ну, хорошо, хорошо, я согласна.
Нина с сожалением подумала о Лёле: ей было совестно, что она заставляет ее нервничать из-за этой истории с билетами, которая казалась ей совершенно невероятной, как и мысль о том, что Салтыков способен убить собственную жену. Она сказала:
— Видишь ли, Лёля, ты рассуждаешь правильно, и я бы очень хотела думать, что все так и есть, как ты говоришь, но, увы, здесь очень многое не складывается.
— Почему?
— Ну потому, например, что Салтыков ведь и сам никуда не полетел.
— И что?
— А то, что если он — как ты говоришь — знал о чем-то заранее, то он бы и себе не стал покупать билет.
— Это почему же? А если он собирался лететь без Люси?
— Тогда почему же не летит?
— Мало ли почему! У него могли измениться планы.
— Вот видишь, ты тоже говоришь: «мало ли»… Во всем этом слишком много неясного.
— Неясного, говоришь? — спросила Лёля в ярости. — Почему же тогда он мне не сказал, где покупал эти билеты?
— Он же сказал, что торопится.
— Видишь ли, я ведь только спросила, где он их купил…
— Ну и что?
— Разве можно себе представить, что человек, который перед этим целых полчаса с удовольствием и не торопясь обсуждает статью, посвященную его выставке, потом болтает о своем радикулите, потом о погоде и о чем-то еще, вдруг начинает настолько куда-то опаздывать (причем, заметь, в десять вечера), что даже не успевает ответить на такой простой вопрос?
— Ну, мало ли… Может, он только в эту минуту и вспомнил об этой встрече. Так бывает.
— Да? — переспросила Лёля с иронией, — ты так думаешь? А я подумала по-другому. Я подумала, куда это ему приспичило бежать, на ночь глядя? Какая такая встреча может быть у него в такое время и в такую погоду? Да еще с радикулитом! И перезвонила ему через пятнадцать минут. И он был дома. Дома, понимаешь?
— И ты снова говорила с ним?
— Конечно, нет! Как только я услышала его голос, я сразу положила трубку. Так что? Тебя это не наводит на мысль о том, что он просто не хотел со мной говорить про эти билеты?
Нина задумалась.
— Все может быть, хотя…
— О, Господи, опять «хотя»… Да посмотри ты правде в глаза: неужели не ясно, что…
— Знаешь, Лёля, — перебила Нина, — есть только один способ убедиться в справедливости твоих слов.
— Какой?
— Найти кассу, в которой Салтыков покупал билеты или билет, и узнать: сдал он один или два?
— Нереально.
— Почему?
— Потому что, во-первых, в Москве миллион таких касс, и у нас просто нет шансов найти ту, которая нам нужна, а, во-вторых, даже если мы ее и найдем, никто нам такую информацию не предоставит.
— Тут ты, может быть, и ошибаешься, — сказала Нина. — Во-первых, нам совершенно не нужно обходить все московские кассы: достаточно обойти те, которые находятся рядом с его домом или местом работы, а их наверняка не так много.
— Нинон, ты — гений. А я балда. Я совершенно забыла! Ведь Салтыков живет на Фрунзенской набережной, и недалеко от его дома находится контора Аэрофлота. А Салтыков всегда летает Аэрофлотом, я это точно знаю. Он думает, что это самый дешевый способ передвижения, и они много раз из-за этого ссорились с Люсей.
— То есть, ты думаешь, он покупал билеты именно там?
— Уверена! И потом все равно информация о таких вещах хранится в компьютерах.
— Значит, я попробую пойти туда и узнать.
— Только не забудь взять с собой денег.
— Зачем?
— Ты думаешь, они тебе скажут это просто так? За красивые глаза?
Это была проблема. Нина понимала, конечно, что, скорее всего, такого рода информация является закрытой, но давать взятки она не умела, и это была одна из причин, почему они вечно ссорились с Марго.
— Что за инфантильность такая! — возмущалась Марго, когда Нина говорила ей, что не умеет этого делать.
— Причем здесь инфантильность? — защищалась Нина.
— А что это, по-твоему?
— Видишь ли, Марго, я просто не могу заранее думать о человеке плохо.
— Я не понимаю: почему предложить деньги — означает думать о человеке плохо?
— А ты считаешь, что брать взятки — это хорошо?
— Я не знаю, хорошо или нет, но это делают все.
— Неправда.
— О, Господи, Нинон… Я же говорю, что ты — дитя.
«Дитя или не дитя, но подойти к совершенно незнакомому человеку и предложить ему взятку?.. А если он не берет? Если это оскорбит его? Нет, здесь надо придумать что-то другое…»
Была и еще одна проблема. На самом деле, Нине вовсе не хотелось заниматься этим, как она говорила, «дурацким» расследованием: ей казалось, что все это чем-то смахивает на донос, потому что, на самом деле, ни минуты не сомневалась, что Салтыков не имеет и не может иметь к этому преступлению ни малейшего отношения, а все Лёлины теории или гипотезы — не более чем плод ее воспаленного воображения. И ей приходилось уговаривать себя, чтобы заглушить голос совести: «Если Салтыков ни в чем не виноват, ему ничего и не будет, а Бог меня простит, потому что я делаю это не для того, чтобы ему навредить, а чтобы спасти невиновного».
В невиновности Юрганова она по-прежнему не сомневалась и каждый вечер, прежде чем лечь спать, молилась за него. И как Юрганов, не знавший ни одной канонической молитвы, кроме, разве что, «Отче наш», молилась, как умела, с мыслью о том, что тот, к кому она обращала свои молитвы, все понимает и простит ее, «если что не так».
В то же время Нина сознавала, что нужно спешить, потому что до суда оставалось не так уж много времени, и на следующий день после разговора с Лёлей на всякий случай «на пробу», как она говорила, решила заглянуть в кассу по продаже авиабилетов, которая находилась у входа в метро.
— Скажите, пожалуйста, — спросила Нина, — могу ли я узнать, сдал ли мой муж авиабилеты?
— Когда это было?
— Точно не знаю…
— Вчера, неделю, месяц назад?
— Я знаю только, что покупал он их довольно давно, больше месяца назад, а когда сдал — не знаю.
— Если прошло больше месяца, вам надо идти в компанию, в которой он приобретал билеты. Вы знаете, где он их покупал?
— В Аэрофлоте.
— Тогда идите на Фрунзенскую набережную…
— А там мне дадут такую информацию?
