— Скажите, Нина, — спросила Миронова, — когда Юрганов договорился с Салтыковым об охране дачи?
— Весной, — ответила Нина.
— Значит, Коган здесь ни при чем.
— Да почему? — возмутилась Лёля. — Какая тут связь?
— Очень простая: полтора года назад, даже чуть больше, Коган уехал в Штаты. А до Юрганова их дачу никто никогда не охранял. Если бы еще Салтыков договорился с Юргановым раньше, то есть до отъезда Когана, тогда…
— Раньше это было невозможно, — перебила Нина, — полтора года назад Юрганов еще жил в деревне и даже не помышлял о том, чтобы ехать в Москву.
— Значит, и закроем эту тему.
Тему закрыли, но успокоиться не могли. Лёля продолжала ворчать, Миронова хмурилась, у Нины остался какой-то неприятный осадок от этого разговора, хотя здравый смысл и подсказывал ей, что если бы Салтыков задумал это убийство давно, то не стал бы он дожидаться Юрганова, который исчез из его поля зрения несколько лет назад, а появился совершенно случайно… Нет, это не то.
— Ну, хорошо, — сказала она, — мы не знаем, какую роль сыграл Коган в этой истории. Но мы можем идти к следователю с тем, что у нас уже есть, и пусть он сам разбирается.
— Нет, — возразила Миронова, — не можем.
— Почему?
— Потому что у нас ничего нет. Нам нечего предъявить следователю.
— То есть — как? А билет в Японию, а кольцо, а идея Саши Лопухова? У нас же полно доказательств!
— Доказательств? Да как вы не понимаете? Как вы не понимаете, что у нас нет ничего, что могло бы хоть на минуту заставить следователя поверить в виновность Салтыкова.
— Но ведь мы-то не сомневаемся, что убил он?
— Да ведь этого мало, неужели непонятно? Кого вообще интересуют наши сомнения или наша уверенность? Надо, чтобы на этот счет не осталось сомнений у следователя.
— Мы расскажем, как Салтыков повел себя в истории с кольцом: разве этого недостаточно?
— Конечно, нет! Вы же не можете всерьез считать это доказательством.
— Косвенным — могу.
— Нет, не можете, потому что, пережив такой испуг, который ему пришлось из-за меня пережить, Салтыков станет в сто раз осторожнее.
— Но ведь он уже себя выдал?
— Это вы так думаете. Вернее, он, может, и выдал себя, но не следствию, а нам с вами, а следователю этого мало. И будьте уверены, Салтыков уже сто раз придумал какую-нибудь замечательную версию, и, если его что-нибудь спросят про эти кольца, он не скажет ничего, что могло бы его уличить. Или соврет что-нибудь. И, будьте спокойны, ему поверят.
— Но мы-то теперь знаем, что он купил два кольца? — сказала Лёля. — Значит, мы можем пойти в этот салон на Кутузовском, показать твое кольцо, показать фотографию Салтыкова и спросить, был ли у них такой покупатель? И если продавщица это подтвердит — а она подтвердит — то с этим можно будет идти к следователю.
— Ты шутишь? Как ты себе это представляешь? С какой стати продавщица станет отвечать на такие вопросы? В таких местах к клиентам относятся с уважением и рассказывать каждому встречному-поперечному о том, кто что покупает, тебе никто не будет. Кроме того, у нас нет уверенности, что Салтыков купил оба кольца в одном и том же магазине: он тоже не идиот. А на поиски других магазинов у нас времени нет: сколько осталось до суда? Шесть дней?
Нина вздохнула:
— Пять.
— Тем более.
— Ну, хорошо, а милиция? — спросила Лёля.
— Что — милиция?
— Если милиция задаст им такой вопрос, они ведь обязаны будут ответить?
— Господи, Лёля, до чего ты наивна! Да для того, чтобы милиция стала бегать по таким магазинам и задавать вопросы, надо, чтобы следствие закрутилось снова. То есть чтобы дело из суда вернулось на доследование, а это может произойти только в том случае, если мы представим действительно серьезные доказательства, а не свою женскую интуицию, которая никого не интересует. А так — что, по-твоему, мы скажем? Что Салтыков, видите ли, испугался и побледнел? А, может, мне это показалось? Или, может, я это выдумала? Или он на самом деле испугался, потому что не понял, как могло кольцо, находившееся в милиции, попасть к нему в дом? Или он признает, что действительно покупал два кольца, потому что первое, которое хотел подарить жене, просто-напросто потерял? И опровергнуть это будет совершенно невозможно. — Миронова помолчала. — Я надеялась, что у вас есть что-то более существенное, чем предположения, основанные на интуиции, но, увы… Вся эта истории с билетами с юридической точки зрения тоже ничего не стоит. И по иронии судьбы мы сами подготовили Салтыкова к ответам на неприятные вопросы: теперь он наверняка знает, что отвечать, если его спросят. Но главное даже не в этом, поймите. Главное в том, что у них уже есть обвиняемый, готовенький, тепленький и очень удобный: бомж он и есть бомж, что с него взять? Я уже не говорю о том, что против него такие улики, что Салтыков может отдыхать. Вот так.
Нина немного помолчала и тихо сказала:
— Значит, все бесполезно?
— Не знаю, но, скорее всего… К тому же у нас нет ни малейшей идеи относительно мотива. И самое ужасное состоит в том, что мне придется выступать в суде в качестве свидетеля со стороны обвинения. И отказаться я не могу.
— Как! — воскликнула Лёля. — Ты будешь его защищать?
— Не защищать, а отвечать на вопросы, которые мне зададут.
— Но ведь твои ответы будут работать на пользу обвинения.
— А что ты предлагаешь?
— Предлагаю сказать все, что знаешь.
— А что я знаю? Я ничего не знаю. Я, как и вы, только предполагаю.
— Но ведь ты веришь в эти предположения!
— Во что веришь и что можешь доказать — разные вещи.
— Нет, подожди, я что-то не понимаю. Это значит, что ты?…
— Это значит, — перебила Миронова, — что на суде мне придется быть свидетелем. И нечего об этом говорить.
— О, Господи, — вздохнула Нина и встала.
— Вы меня не поняли. Я все расскажу, но после суда. И пусть следователь сам решает.
— После суда будет поздно! Как вы не понимаете?
— Вовсе нет. Если в наших догадках что-то есть, они обязаны будут разобраться. А если нет… тут уж я ни при чем. А вылезать с этими обвинениями, построенными на каких-то химерических предположениях, я не могу.
Одевались молча, не глядя друг на друга. Настроение было подавленное. Перед тем, как попрощаться, Лёля, чтобы как-то прервать неловкое молчание, кивнув на стену, сказала:
— Красивая фотография. Делал Салтыков?
Это был большой снимок, тридцать на сорок: модель, одетая в манто из чернобурки, на фоне зимнего пейзажа.
— Нет, это снимала Бренда.
