— Да? Красиво… Это она тебе подарила?
— Нет, подарила Люся.
— А с Брендой ты знакома?
— Нет.
— Правда?
— Правда. Что тебя удивляет?
— Ничего. Ты хоть видела ее когда-нибудь, эту таинственную Бренду?
— Нет. А что?
— А Люся?
— Что — Люся?
— Люся видела?
— Кажется, да.
— Кажется или видела?
— Видела, но, по-моему, только один раз. Или два. Да, что-то она говорила мне вскоре после того, как Бренда приезжала сюда первый раз: примерно год назад.
— Странно.
— Ничего странного. Она приезжает сюда работать, а не развлекаться.
— Это верно, — согласилась Лёля, — но все равно, такое впечатление, что Салтыков ее прячет.
— Почему?
— Потому что, когда она приехала, он попросил меня позаниматься с ней русским языком. Сказал, что она ищет хорошего преподавателя.
— И что же? Ты согласилась?
— Разумеется, согласилась. Кто же отказывается от заработка? Но из этого, увы, ничего не вышло.
— Почему?
— Салтыков не позвонил, а когда позвонила я сама, сказал, что Бренда то ли передумала, то ли кого-то нашла — не помню.
Нина, одетая, переминалась с ноги на ногу: разговор о какой-то Бренде совершенно ее не интересовал.
— Вообще, в том, что ты говоришь, что-то есть, — задумчиво сказала Миронова, — он действительно никогда не приглашал ее домой — если не считать первого раза, вскоре после ее первого появления в Москве — не приглашал даже на дни рождения, и никогда ни с кем ее не знакомил, хотя сам всегда любил всевозможные совместные мероприятия. Может быть, она сама не очень стремилась к этому?
— Как хоть она выглядит? У тебя нет ее фотографии?
— Фотографии у меня нет, но Люся говорила, что она красивая женщина.
— Даже красивая? А не могло ли у Салтыкова что-то с ней быть?
— Нет. Люся говорила, что Салтыков ее терпеть не может. И потом, ей шестьдесят с лишним, а Салтыкова, судя по вашим рассказам, скорее привлекали зеленые плоды.
— Ну нет так нет, — подытожила Лёля и, взглянув на Нину, сказала: — Все, уходим.
* * *
Дома, казалось Нине, было как-то особенно пусто. Ее знобило. Она закуталась в плед и с ногами забралась в кресло. «Вот и все. Неужели Миронова права, и все, что они сделали, было напрасно? И как она может, после всего что произошло, свидетельствовать против Юрганова? Ведь она знает, что он не убивал: она сама, сама убедилась в виновности Салтыкова. Зная это, выступить в суде на стороне обвинения и спокойно уйти домой? Или я не права? Что бы сделала я сама на ее месте? Пошла бы к следователю и все рассказала? Но разве не очевидно, что Миронова попалась бы в точно такой же капкан, в который в свое время попалась я? Ведь мне на самом деле нечего ему предъявить, кроме впечатлений, чувств, интуиции и прочей ерунды. А следователи, как известно, любят блюда более плотные: следователям подавай факты. А фактов у нас нет. Ни одного, даже самого ничтожного. Не может же Миронова, в самом деле, отказаться отвечать в суде только потому, что ей что-то кажется?»
Нина вспомнила свой разговор с Залуцким. Как давно это было и какой наивной, наверное, она показалась ему, когда пыталась защитить Юрганова. Тогда ей казалось, что все просто, что достаточно кому-то что-то объяснить, пересказать какой-то разговор, передать впечатление… А теперь она знает, кто убийца, и все равно ничего не может сделать. Как же так? Неужели она позволит неповоротливой судебной машине раздавить Юрганова, и себя, и всякую надежду на справедливость?
А, может, ей самой еще раз попробовать поговорить со следователем? Сейчас она уже вряд ли успеет, но после суда? Нина представила себе, как он говорит ей: «Это опять вы? Неужели вы еще не успокоились? Вы же были в суде, все слышали, все знаете, чего же вы еще хотите? Ах, Салтыков!.. Опять Салтыков… Не дает он вам покоя. Все-таки, сознайтесь, вы что-то против него имеете, а?…» Нет, она не сможет его убедить. Да и зачем ему все это? Так на его счету раскрытое убийство, разоблаченный преступник, враг общества. Чего же еще?
Нина легла. Нет, она все равно не имеет права отчаиваться, она должна держаться, потому что, если она не поможет Юрганову, ему не поможет никто. Ведь существуют же апелляции, существует какая-то комиссия, куда можно подать прошение о помиловании…
Она долго не могла заснуть, и, когда наконец глубокой ночью задремала, ей приснился сон: поле, занесенное снегом, из-под снега торчат одинокие сухие былинки, колышущиеся на ледяном ветру, бесконечное серое небо и посреди поля — тюрьма. Высокие каменные стены и ни одного окна. Она обходит ее один раз, другой и высоко, почти под самой крышей, видит зарешеченное окно. Поднимает голову и кричит ему страшным голосом, но никто не слышит, и только ветер подхватывает ее слова…
* * *
В воскресенье вечером позвонила Марго из Лондона:
— Нинон, как дела?
— Я в отчаянии. Послезавтра суд. Адвокат — вялый и бездарный. Про судью рассказывают ужасные вещи: говорят, это железная баба, к которой боятся попадать даже рецидивисты. Словом, рассчитывать не на что.
— Ладно, может, обойдется?
— Нет. Его осудят. Этот так называемый адвокат даже не смог толком объяснить, на чем он собирается строить защиту.
— Ладно, Нинон, не изводи себя. Скажи лучше, что тебе привезти?
Нина расплакалась и сквозь слезы сказала:
— Ничего мне не надо. Ничего.
— Ну, вот еще — «ничего не надо». Как это — не надо? Жизнь ведь на этом не кончается? Скажи, что тебе купить?
— Ты не понимаешь… Ему дадут пятнадцать лет за убийство, которое он не совершал. Представляешь, что такое пятнадцать лет в лагере строгого режима, даже если ты виновен? А если нет?
— Но послушай, Нинон, я все-таки не понимаю: откуда у тебя такая уверенность? Ты ведь его совсем не знаешь? Почему ты думаешь, что?..
— Я не думаю, — перебила Нина, — я знаю. Я просто не могу тебе это объяснить, во всяком случае, по телефону.
— Ну, так ты поговори со следователем! Объясни хотя бы ему!
— Я уже пыталась…
— И что?
— Ничего. Вышло только хуже.
— Как это? Почему?
— Неважно… да и поздно уже об этом говорить. А знаешь, что он мне сказал?
— Кто, следователь?
— Да. Оказывается, убийство произошло в тот день, когда мы праздновали мой день рождения. А потом от адвоката я узнала, что и в то же время.
— Да что ты? Какой ужас!.. Надеюсь, что за это, по крайней мере, ты себя не винишь?
