Но поводом, который заставил меня принять решение следить за Чечилией, стал совершенно незначительный эпизод. Он заслуживает быть описанным хотя бы для того, чтобы вы представили себе тогдашнее мое душевное состояние. Однажды утром, после того как я, по обыкновению, проверил телефон Чечилии и актера и обнаружил, что оба они заняты, дождавшись звонка Чечилии, я спросил ее прямо в лоб:
— А с кем ты сейчас разговаривала? Телефон был занят минут двадцать.
Она ответила сразу же и совершенно естественным тоном:
— С Джанной.
Джанна была подруга Чечилии, и я случайно знал ее имя и адрес. Поспешно распрощавшись, я кинулся искать в справочнике номер Джанны. Я был вне себя от ярости и надеялся, что на этот-то раз Чечилия не отвертится. Набрав номер Джанны, я услышал женский голос: видимо, то была ее мать. Я сказал:
— Синьорину Джанну.
— Она вышла.
— Давно?
— С час назад. А кто ее спрашивает?
Я швырнул трубку и снова набрал номер Чечилии. Услышав ее голос, я заорал:
— Ты мне солгала!
— Что это значит?
— Ты сказала, что разговаривала с Джанной. Так вот, я ей позвонил и узнал, что ее уже час как нет дома.
— Ну и что? Джанна звонила мне не из дома, а из автомата.
Я обомлел. Вдруг я понял, что устал настолько, что потерял всякую способность ясно и четко мыслить: ведь я думал заманить Чечилию в ловушку, выбраться из которой оказалось проще простого! Я тупо сказал:
— Извини, я об этом не подумал. Последнее время я что-то плохо соображаю.
— Да, я заметила.
Этот случай, при всей его ничтожности, убедил меня в том, что мне не следует больше полагаться на свой усталый и смятенный разум и пора начать следить за Чечилией в прямом смысле слова — глазами. Поначалу мне качалось, что нет ничего проще. Но едва я принялся за дело, как понял, что это совсем не так.
Мой замысел состоял в том, что я позвоню Чечилии из ближайшего автомата, удостоверюсь, что она дома, займу пост напротив ее подъезда и дождусь, когда она выйдет, что бывало обычно около трех. По множеству признаков я был убежден, что примерно в это время она отправляется к актеру; я последую за ней, удостоверюсь, что она вошла в дом, дождусь, когда выйдет, и тут остановлю. Разумеется, нельзя было исключить того, что и в этих обстоятельствах Чечилия сумеет вывернуться, всего вероятнее, она признает только часть истины, ту невинную ее часть, которая всегда есть в любом преступном действии, но я надеялся, что неожиданность вкупе с очевидностью происшедшего окажутся сильнее ее уверток и заставят признаться. Я был уверен, что, как только я добьюсь признания, Чечилия сразу же падет в моих глазах и последующее мое освобождение произойдет само собой.
В свое время я заметил, что через два дома от дома Чечилии, на пересечении ее улицы и другой, находится бар. И вот как-то днем я остановил машину перед этим баром, попросил жетон и набрал номер Чечилии. Ожидая, пока она подойдет, я сообразил, что не придумал никакого предлога для разговора. Мы уже разговаривали сегодня утром и условились встретиться на следующий день, что я могу сказать ей еще? В конце концов я решил, что попрошу ее прийти ко мне сегодня, несмотря на наш утренний договор, и подумал еще, что, если она согласится, я раз и навсегда откажусь от своего намерения ее выслеживать.
Я долго ждал, и вот наконец голос Чечилии, бесстрастный и бесцветный.
— Это ты? В чем дело?
— Я передумал, мне все-таки надо встретиться с тобой сегодня.
— Сегодня это невозможно.
— Почему невозможно?
— Потому что я не могу.
— Ты что, и сегодня идешь к продюсеру?
Она промолчала, словно ожидая, что я сам покончу с этой темой. Некоторое время подождал и я, надеясь, что у Чечилии достанет лицемерия, чтобы сказать мне что– нибудь ласковое, как это сделала бы на ее месте любая женщина, сознающая, что есть все основания ее подозревать. Но у Чечилии не было воображения, и она никогда не говорила больше того, что могла. И потому после долгой паузы она сказала только:
— Значит, до завтра. Чао.
Я вышел из бара, сел в машину и, проехав два дома, остановился напротив подъезда Чечилии. Я занялся слежкой впервые в жизни и, как я уже говорил, считал, что это очень просто: ведь не одни же профессионалы этим занимаются, не только полицейские агенты; подглядывают из-за ставен кумушки, подсматривают в замочную скважину мальчишки и любопытные зеваки, которым просто надо убить время. Но едва я приступил к делу, как обнаружил очень простую вещь, о которой не подумал раньше: одно дело было шпионить по обязанности или из праздного любопытства, как кумушки и дети, и совсем другое — мой случай, когда шпионить приходилось с определенной целью, которая непосредственно меня касалась. Не прошло и десяти минут, как я понял, что страдаю гораздо сильнее, чем тогда, когда сидел дома, перебирая свои подозрения в уме и не пытаясь сверить их с действительностью. Подозревать Чечилию я продолжал и сейчас, но к боли от подозрений примешивались теперь еще напряжение и тревога, которыми сопровождался сам процесс слежки. Если б я по крайней мере знал точный час, когда Чечилия выйдет из дому, я мог бы оставаться спокойным вплоть до той минуты, когда она появится на пороге. Но так как я не знал, когда должен наступить этот момент, каждый проходящий миг был для меня таким же болезненным и мучительным, каким должен был бы быть только самый последний, перед тем как я ее увижу. И потому время бесплодного ожидания вместо того, чтобы распасться на отдельные отрезки, которые я с легкостью мог бы объяснить опозданием по тем или иным причинам (женщины вообще любят опаздывать: слишком долго одевалась, кто-то позвонил) и которые были бы достаточно продолжительными, чтобы на эти минуты меня оставляла тревога, все длилось и длилось, ничем не заполненное, напряженное, похожее на высокий пронзительный звук, который становился все выше и выше, или на монотонную, все усиливающуюся боль.
Первые десять минут я ждал спокойно, так как был уверен, что Чечилия не выйдет, поскольку я заступил на свой пост без десяти три, а раньше трех Чечилия никогда не выходила. И действительно, в течение первых десяти минут она не появилась, и тогда я подарил ей еще десять; прошли, однако, и они, а потом следующие, и я решил подождать еще десять, хотя не понимал, какая причина может задержать Чечилию в доме так долго. Эти тоже прошедшие впустую десять минут показались мне более долгими, чем первые тридцать, но я перенес их сравнительно легко, так как был уверен, что ожидание сейчас закончится и Чечилия появится на четвертой или пятой минуте. Однако Чечилия не появилась, и я неожиданно оказался в пятый раз перед лицом ничем не заполненного времени, которое было мне так же отвратительно, как может быть отвратительна огромная пустынная площадь человеку, страдающему боязнью пустого пространства. Тем не менее я подождал еще, проникнутый почти мистической верой в то, что на этот раз она выйдет, не может не выйти. Но Чечилия не вышла, и я примирился с тем, что мне придется ждать еще десять минут; за неимением ничего лучшего я утешил себя тем, что таким образом всего получится час, а час — это максимум времени, в течение которого вообще можно чего-либо ждать. Но, как и следовало полагать (я говорю «как и следовало», так как сам уже чувствовал, что появление Чечилии было бы теперь чем-то противоестественным, на грани чуда), Чечилия не вышла, и я настроился прождать в седьмой раз очередные десять минут, найдя для себя вымученное оправдание в том, что если час — это вообще максимальный срок ожидания, то я должен подарить Чечилии еще десять минут сверх того, хотя бы из вежливости. В этот момент я заметил, что мой мозг уже отказывается что– либо соображать, то есть составлять мне компанию во время ожидания. Я остался наедине с самим собой, то есть с тревогой, которая на этот момент стала для меня единственно возможным способом существования, и во всем мире для меня остались только две вещи — часы у меня на запястье и подъезд, с которого я не сводил глаз. Я старался смотреть на часы не чаще чем раз в три минуты, но на подъезд поглядывал так часто, как только мог, словно боялся, что Чечилия появится из него со скоростью молнии и исчезнет как раз в тот момент, когда я, опустив глаза, буду рассматривать циферблат. Из-за нетерпения мне все время казалось, что три минуты уже прошли, в то время как на самом деле прошла всего одна, а напряжение, с которым я следил за подъездом, стало наконец невыносимым, как становится невыносимым слишком затянувшееся мускульное усилие. Таким образом, на часы я смотрел излишне часто, поражаясь тому, насколько медленно текут минуты ожидания — самые медленные минуты в моей жизни, зато от подъезда все время хотелось отвести глаза; мне чудилось, что порог остается пустым именно потому, что я на него смотрю, словно эти камни, эти кирпичи, эта штукатурка знали о моем ожидании и назло мне прятали от меня Чечилию как раз потому, что я так хотел ее увидеть.
