— У меня на прошлом спектакле напрочь вылетела из головы эта злополучная реплика… А она — как раз знак радистам на начало музыки. Я исправлюсь, Алена Владимировна, — смиренно произнес актер.
— Погоди… Какая реплика? — Алена изо всех сил старалась мобилизовать себя, преодолевая шум в ушах и дикую головную боль.
— Ну как же? Я говорю: «Она слишком плотская… такие отпугивают смерть» — и сразу музыка…
Перед глазами Алены вновь возникло мертвое лицо Энекен с размазанной тушью под глазами и ее роскошное тело, неряшливо полуприкрытое простыней. Упрямо всплывала в памяти застрявшая в оспинке черная ресничка. Эта оспинка, видимо, была следом от ветрянки. И, наверное, родители Энекен тщательно следили, чтобы девочка не сорвала невзначай корочку и не испортила своего нежного, красивого личика…
Алена с трудом выкарабкалась из кресла и, сделав Трифонову и Гладышеву несколько замечаний, окликнула Севку, маячившего в коридоре:
— Попроси, пожалуйста, у Лидии Михайловны из аптечки таблетку валидола. Я пошла в зал — пусть Маша дает третий звонок.
— Кому? — спросила Мальвина, протягивая лекарство.
— Алене Владимировне, — уныло ответил Севка.
— Ничего удивительного! — прокомментировала злорадно Мальвина. — А что будет, когда на ее глазах у Инги Ковалевой живот станет расти?! Боюсь, валидолом не обойдешься.
Севка вырвал из рук Синельниковой таблетку и, сжав кулаки, с яростью сверкнул глазами:
— Извините, Лидия Михайловна, если бы вы не были женщиной, я бы не отказал себе в удовольствии съездить вам по морде!
— Ах ты дрянь! Вот распустили! — визгливо запричитала вслед Домовому завтруппой. — Воображает из себя! Тоже мне! Фаворит героини!
— Фаворит! Да еще героини! Вот ведь добрая, великодушная душа. — Вошедший на крики Гладышев, грациозно изогнувшись, приложился к ручке Синельниковой. — Даже если оскорбить хотите, одними комплиментами так и сыплете. Радость моя! Лучше изобретите что-нибудь, чтобы нам вечером в замену спектакль не играть. Мне этот вечер позарез! Только ваш безграничный опыт и поразительная готовность всегда прийти на помощь дают мне надежду, что вдруг все же пойдет «Иванов». А? Уж я в долгу не останусь.
Мальвина кокетливо поправила голубой локон и шепотом пообещала:
— В антракте поговорим. Маша вон надрывается — на сцену тебя зовет.
И, проводив Гладышева плотоядным взглядом, достала зеркальце и освежила губы яркой помадой.
На режиссерском столике Алены лежала записка от Милочки.
«Алена Владимировна, Вам звонил Глеб Сергеев. Просил передать, что, к сожалению, на спектакле его не будет по очень уважительной причине. Он должен отвезти свою сестру к врачу в клинику. Обещал приехать в театр, как только освободится».
Алена прочла записку и с облегчением подумала, что очень хорошо, если Глеба сейчас не будет в зале. Ей категорически нельзя расслабляться, надо во что бы то ни стало выдержать второй прогон. Потом она расскажет всем об Энекен, и больше не надо будет делать вид, что ничего не случилось, что не произошло страшной, непоправимой беды…
В зале погас свет. Алена зажгла тусклую настольную лампу — наговаривать в микрофон замечания при зрителе было бы некорректно. Достала блокнот, ручку, поморщившись, выплюнула на бумажку остатки таблетки. Тут же за спиной услышала шепот Сиволапова:
— Мальвина сказала, что тебе понадобился валидол. Если тебе плохо, совсем необязательно сидеть в зале. Сделаешь замечания после следующего спектакля.
Алена слегка повернула голову и прогудела исчерпывающе:
— Мне очень хорошо!
Через небольшую паузу она шепотом спросила:
— У Инги был? Как она?
— Хорошо. Вроде бы на днях выписывают. Очень переживает, что опять вернется в театр, а играть нечего.
Алена пожала плечами и жестко ответила:
— В этом вопросе ничем не могу помочь.
Она съехала на кончик стула, чтобы лучше попасть в бледное пятно света от лампы, и придвинула блокнот.
Ее счастье, что люди не видят затылком, иначе она бы долго не смогла прийти в себя от тяжелого, ненавидящего взгляда Сиволапова.
За свои тридцать два года Глеб Сергеев никогда не проживал такой мучительной, ликующе-чистой, словно безупречно взятая нота, влюбленности. По сути дела, в его жизни была только одна женщина, если не считать стремительных, как лопающиеся воздушные пузыри, увлечений. Та женщина пять лет считалась его женой. Наполовину, по отцу, француженка, она родилась и четырнадцать лет прожила в Париже. Потом родители развелись, и мать привезла ее в Москву. Мать Патриции возвращалась к своему первому мужчине, который все годы ждал ее, но совсем не был в восторге от того, что она вернулась с уже взрослой дочерью. Патриции было неуютно дома, она испытывала массу проблем с новыми школьными друзьями, и только с мягкой, покладистой, доброй Люськой ей было хорошо и свободно. Глеб с детства привык видеть подругу сестры в своем доме. А когда начинались каникулы, Патриция неизменно выезжала с ними на дачу. Девочки были старше Глеба на восемь лет, но понемногу эта возрастная грань, в детстве казавшаяся непреодолимой пропастью, стала ощущаться все менее и менее заметно.
Глебу было шестнадцать лет, когда Патриция прочно заняла место в его жизни. Был знойный июльский день, и прохладный дачный пруд превратился в единственное спасительное место, где можно было прийти в себя от одуряющего влажного парения. Уже подкрались сумерки, но жара не спадала, и Глеб под бурные восторги Патриции и Люськи в тысячный раз, раскачавшись на ветке развесистого дуба, сиганул на середину пруда. Выбираясь на берег, он заметил, что из рассеченной коленки течет кровь. Девушки сразу переполошились, и Люська в одном купальнике помчалась домой за перекисью, бинтами и пластырем.
Патриция смочила свой носовой платок минеральной водой из бутылки и пыталась промыть ранку и остановить кровь. Всякий раз, когда она склонялась над его ногой, перед глазами Глеба возникала глубокая нежная ложбинка, разделяющая ее полную, тяжелую грудь. Мелкие капельки пота скатывались в эту ложбинку, и у Глеба перехватывало дыхание. Когда появилась Люська с необходимой медицинской помощью, Патриция встала, и Глеб словно впервые в жизни увидел ее. Рослая, с широкими бедрами, тонкой талией и длинными крепкими ногами, она точно была выточена из белой слоновой кости. Длинные рыжие волосы, небрежно заколотые в низкий пучок, спускались на нежную шею, слегка тронутую загаром. Зеленые глаза казались прозрачными и такими глубокими, что в них хотелось утонуть. На круглом лице с выразительным чувственным ртом и легкомысленно вздернутым коротким носиком он заметил разбросанные золотистой рассыпчатой пыльцой мелкие трогательные веснушки. В этом волнующем сочетании зрелого, оформившегося женского тела и милого детского лица оказалось для Глеба что-то роковое, в короткий миг решившее его участь.
На следующий день, когда уже стемнело и все разошлись по комнатам спать, Глеб, пренебрегая запретом купаться, пока не заживет нога, вылез из окна и спустился к пруду. И, очутившись на берегу, замер в восхищении. Из воды, подсвеченная мириадами ярких звезд, выходила, отжимая тяжелые мокрые волосы, обнаженная Патриция. Она шла навстречу Глебу, как идут навстречу неотвратимому и безоговорочному. Он стоял, не двигаясь и не дыша, как гениальное изваяние, олицетворяющее счастье. А Патриция приблизилась к нему своей волнующей, раскачивающейся походкой, прижалась мокрым, прохладным телом и резким движением головы, казалось, закрыла их своей роскошной рыжей гривой от всего белого света…
