— Я столько напсиховалась из-за него, что, наверное, лимит исчерпан, — объяснила Инга матери. — Для меня сейчас главное — сохранить ребенка… Я поэтому и в театре практически не бываю. Не хочу, чтобы моему маленькому передалась эта истерическая нервозность…
Нина Евгеньевна смотрела на дочь и все больше изумлялась. Перед ней словно была совсем другая Инга, такой она ее не знала. Собранная, серьезная, мудро готовившая себя к предстоящему материнству. Ковалевой даже пришло в голову, что за два года она многому научилась у Алены, несмотря на то что ходила в «нелюбимчиках» и просто сидела на репетициях, никогда не выходя на сцену.
Работы у Ковалевой было, как всегда, невпроворот. Наконец-то была назначена официальная премьера «Столичной штучки», и помимо своих прямых обязанностей — уточнить, все ли в порядке с приглашениями, организовать прием гостей, подготовить банкет после спектакля и многое другое — прибавились проблемы, которыми всегда занималась Алена. Завтра утром было необходимо пройти весь спектакль хотя бы технически: проверить световые и музыкальные переходы, повторить перестановки, вспомнить мизансцены.
Женя Трембич звонила на проходную и сообщила, что вечером выезжает из Таллина. Это не страшно — к концу прогона она появится в театре, пообщается с партнерами, проверит все необходимое для премьеры.
Сегодня наконец-то удалось вырвать информацию о заключении патологоанатома. На теле Энекен были обнаружены следы нанесенных ей телесных повреждений… То, что это не могло быть самоубийством, с уверенностью утверждала Алена. Несомненно, каким-то образом Малышке стало известно многое… о чем она ни с кем не успела поделиться. Ее постарались убрать как можно скорей. На сегодняшний день ее состояние стало хуже. Врачи разводят руками и надеются только на чудо, которое иногда способен сотворить непредсказуемый организм больного.
Декорации «Столичной штучки» ровно к одиннадцати утра были смонтированы, и цеха сообщили о готовности к техническому прогону с актерами.
Артисты чувствовали себя неуютно и дискомфортно без привычного присутствия Алены.
Провести репетицию решили поручить Мите Травкину: во-первых, он как-никак учился на режиссерском, а во-вторых, Алена доверяла его мнению и даже советовалась с ним.
Митя спрыгнул в зал и уселся в пятом ряду.
— Ну что? Начнем, помолясь? — обратился он к помрежу Маше.
Но начать не удалось. На сцену вылетел взбудораженный Гладышев.
— Стоп! Я не сяду в это кресло… Не могу. Вы видите, там на обивке даже кровь не отмыта! Можете считать меня психом или шизофреником, как вам угодно, но я не в состоянии… раскачиваться в кресле, в котором… убили Алену.
— Ты чего несешь! Совсем сдурел! — заорала на него Маша Кравчук, наступая своим крупным телом на Валеру. — Слова-то выбирай! Придурок! Алена жива! Слышишь, жива! И нечего здесь каркать! Барышня кисейная! Ты не псих и не шиз, ты — хуже! Разбалованный барчук с пролетарскими корнями!
Дело приближалось к рукопашной, и между ними, не помнящими себя и кричащими на весь театр, встала худенькая помреж Маша, пытаясь их разнять.
— Жаль, что тебе тогда Трембич полбашки не снесла! — Отпихивая помрежа, Кравчук пыталась вцепиться в набриолиненную, уложенную волнами голову Гладышева. — Тебе только с бабами воевать! Для мужиков у тебя другие методы имеются!
Из глубины сцены появилась Катя Воробьева с усталым, осунувшимся лицом, спутанными волосами и тусклым взглядом ненакрашенных кофейных глаз в белесых ресничках. Она резко взмахнула длинными руками, словно отгоняя привидение, и с недоброй странной усмешкой раскинулась в кресле-качалке. Задрав вверх подбородок, устремила напряженный взгляд на колосники, вцепилась в ручки и начала резко раскачиваться, рискуя опрокинуться и перелететь через спинку кресла.
Мизансцену завершило появление Севки, закутанного в клетчатый плед, в соломенной шляпе с круглыми широкими полями и облезлым веником под мышкой.
Травкин не удержался и разразился хохотом:
— Гениально! Театр абсурда! Нарочно не придумаешь! Сев, а твой наряд как понимать?
Севка недоуменно пожал плечами, сильным точным движением остановил зарвавшуюся качалку, вытряхнул из нее сопротивляющуюся Катю, закрыл пледом кресло, молча нахлобучил Маше Кравчук на голову игровую соломенную шляпу и пристроил возле камина бутафорский веник. Затем хозяйским внимательным взглядом окинул выгородку и, протяжно беззвучно зевнув, удалился.
Теперь уже хохотали все, хохотали как безумные над нелепым Севкиным выходом, не понимая, как выглядят со стороны сами. В этом ненормальном хохоте чуткий Митя уловил ту крайнюю наэлектризованность, от которой нечего ждать добра. И как в воду глядел. Лишь только пошла музыка и сцена начала наполняться розоватым светом, в осветительской ложе раздался взрыв и сцена погрузилась в полную темноту.
— Сереж, в чем дело? — перекрывая музыку, закричал Митя.
— По-моему, пульт вырубило, ядрен корень, — проорал в ответ электрик Сережа.
Маша дала свет в зал, радисты заглушили музыку.
— Этого еще не хватало! — раздался из глубины зала тенорок Шкафендры. — Ковалеву сейчас на месте кондрашка хватит! И за что нам все эти испытания?!
— Испытания не «за что», а «для чего». — Маша Кравчук спрыгнула в зал. — Это наказания — «за что»… Вообще-то странно. Нам же недавно новый пульт поставили.
— Вот то-то и оно! Сереж, если сам не понимаешь, в чем дело, надо срочно в «Сатиру» звонить — там сегодня работают эти наши компьютерщики по свету.
— Звоните, Валентин Глебыч, — отозвался расстроенный голос электрика. — Если бы на старой аппаратуре, я бы мигом все исправил, а здесь пока не до конца разобрался.
Глебыч понес свое мощное тело по проходу и, на секунду задержавшись около Кравчук, прижал ее к себе и что-то шепнул на ухо.
Гладышев, расположившийся на авансцене, миролюбиво поинтересовался:
— Машка, весь театр распирает от любопытства, когда вы с Шкафендрой поженитесь. А я, честно говоря, только намедни узнал про ваш роман. Ну и как он? Ничего? — Гладышев сжал кулак и выразительно постучал им по растопыренной ладони.
— Ох, Гладышев, вот к этому все твои скудные интересы и сводятся! Я же не спрашиваю, как твой Вася… — И Маша повторила жест Валерия.
— А я, между прочим, не скрываю. Васька — супер! — Гладышев покусал палец и смачно выплюнул огрызок ногтя в проход.
— Фи, Валерий! Лучше бы этот каскадер занялся твоими манерами.
— Лучше чего? — Гладышев опрокинулся на спину и заржал. — Представляю…
— Все, ребята, кончайте треп. Давайте без световых переходов двигаться дальше. — Митя Травкин озабоченно взглянул на часы. — Соберитесь, родненькие, а то как-то что-то…
Пройдя с музыкой и сценическими перестановками в дежурном свете половину первого акта, опять вынуждены были остановиться.
