Правда, Кленский отчаялся запомнить, кто из троих красавиц есть кто. Девушки были красивы, но как-то одинаково. Зина была похожа на Наташу. И обе похожи на Валю. А все вместе — на знаменитую луврскую скульптуру Кановы. Трех Граций…
Поэтому Владислав Сергеевич бросил свои малоудачные попытки запомнить, как и кого из девушек зовут, и обобщенно именовал их Прекрасными Школьницами.
Еще была и Дашенька. Впрочем, Дашенька держалась от подружек на отшибе, обычно молчала, пунцово краснела и, как кузнечик, поджав острые коленочки, все время читала книжки. В основном, кажется, любовные романы. «Зеркало Афродиты» или что-то в том же роде…
Руководила же Обществом юных археологов как раз Вера Максимовна Китаева. «Спортсменка, комсомолка, красавица». Правда, все это было правдой лет тридцать назад. Но Вера Максимовна по инерции работала на этот имидж: ходила упругим шагом, повязывала голову кокетливым шелковым шарфиком.
По образованию Китаева была археологом, когда-то, кажется в Киеве, окончила университет. Но большую часть жизни археологией не занималась. Говорили, в советские времена она имела неплохую парткарьеру. Но из райкома в банк, как многие ее соратники, не перепрыгнула. И ныне работала в музее города Мширы — удивительном заведении, где количество сотрудников превышало количество посетителей, даже если сосчитать всех, что посетили музей за год.
Узнав, что Институт археологии планирует раскопки под Мширой, Вера Максимовна предложила Корридову помощь свою и Общества юных археологов.
Всего в экспедиции было двенадцать человек. Если считать сенбернара Кента, тринадцать душ.
Наконец все разошлись. Угомонились.
Вернулся снова к своей палатке и Кленский. И обнаружил, что ужасный женский визг не обеспокоил не только маленького, крепко спящего Колю…
Яша Нейланд тоже на крик Китаевой не побежал. Он так и остался сидеть у костра. Так же неподвижно, словно не слышал и не видел ничего вокруг себя.
От полного безветрия и неподвижности воздуха костер Нейланда совсем притух и светился в темноте багровыми точками догоравших головней. И вдруг шумно и с треском снова вспыхнул!
Да так, что Владислав Сергеевич даже вздрогнул от неожиданности.
Так бывает с огнем, когда вдруг налетает неожиданный сильный порыв ветра.
Но никакого ветра не было.
Тем не менее костер ярко вспыхнул, разгорелся на несколько мгновений — и Кленский снова увидел Яшино лицо.
Всегда бесстрастное, оно было теперь расслаблено от какого-то невероятного счастья. Блаженная улыбка освещала обычно скованные, напряженные, застывшие, как маска, черты Яшиного лица. Нейланд смотрел куда-то в темноту…
Если бы Кленский знал, что последует за этим последним, спокойным экспедиционным вечером, во что превратится в ближайшие недели жизнь экспедиции, он бы, конечно, подошел к Нейланду…
Знай Кленский наперед, что случится, он бы постарался выяснить, что бедный Нейланд видит в той невидимой для остальных дали, в которую уносит его несчастное, раздвоенное сознание.
Но как это бывает, и довольно часто, накануне самых необычных, и даже страшных, событий люди проявляют удивительную бесчувственность, невосприимчивость. Не видят, не замечают никаких знаков, предостережений, никаких сигналов, которые подает им судьба, предвещая грядущие события. Случилось так и с Владиславом Сергеевичем.
Кленский не окликнул Яшу и не вступил с ним в разговор. О чем несказанно позже жалел.
Но что случилось, то случилось…
Костер погас. Мерцающие головни почти догорели. Нейланд закрыл книгу и ушел спать.
«Однако и правда пора на покой!» Кленский забрался внутрь своей палатки, застегнул «молнии» полога. Но прежде чем залезть в спальный мешок, зажег свечу, чтобы еще немного почитать…
Сам Кленский штудировал том, посвященный античной скульптуре и снабженный многочисленными иллюстрациями. Незадолго до отъезда в экспедицию журналист вернулся из Парижа, где провел первую половину своего отпуска, и, полон новых впечатлений от Лувра, который казался ему поистине неисчерпаемым, желал «углубить» и продлить удовольствие.
Свечка зажглась, освещая нейлоновое нутро палатки.
Вместо подсвечника Кленский использовал глиняный, украшенный орнаментом из ямок черепок. Такие глиняные обломки огромных горшков, которые использовались тысячелетия назад для приготовления пищи, археологи называют «керамикой».
Этот же «фрагмент керамики», кроме орнамента, украшал еще и отпечаток пальца.
Женщина, которая оставила когда-то на мокрой глине этот отпечаток — орнамент на горшки наносили только женщины, — умерла по меньшей мере пять тысяч лет назад.
Кленский поправил свечу и открыл посвященный Лувру том.
А в общем-то ему очень нравился этот «коктейль» из Лувра и глиняных горшков. Собственно, все, чего он хотел от своего отпуска, — это как можно больше насытить свою жизнь эмоциями и разнообразием, прежде чем вернется в скуку будничной жизни.
Работал Владислав Сергеевич в газете «Городская жизнь», где вел рубрику «Вы об этом спросили…». Прежде он, правда, вел другую рубрику — позанимательней! — криминалистическую. Но потом Кленский сам, по собственному почину, перестал ее вести. Он устал от убийств и преступлений. Ему захотелось покоя и чистоты. Но деньги все равно надо было зарабатывать. И он стал вести рубрику — «Вы об этом спросили…».
Поскольку спрашивали читатели почему-то в основном о чистящих средствах, о стиральных порошках и о том, «правда ли, что «Фэйри» лучше всего на свете?», то чистоты в общем хватало. Покоя тоже.
Конечно, это было не так интересно, как вести криминалистическую рубрику. Если честно, более скучное занятие и представить было трудно. Зато спокойно… И прибыльно.
Время от времени Владислав Сергеевич, радуя сердце производителей чистящих средств, намекал, что «Фэйри» все-таки действительно «лучше всего на свете». И получал неплохую прибавку к зарплате. Назывался этот прием «скрытой рекламой». Поэтому отвечать на вопросы читателей Кленский собирался долго: пенсия была еще далеко, но подумать о ней все же следовало.
Однако из-за того, что Кленскому было скучно на работе, он особенно старался расцвечивать свою жизнь на досуге.
В силу природной склонности к интеллектуальному напряжению, а также вынужденного воздержания от спиртного и осторожного отношения к женщинам, с которыми он связывал почти все неприятности своей жизни, Кленский давно уже остановил свой выбор на искусстве и археологии.
Теперь, в палатке, он некоторое время, зевая, рассматривал на иллюстрации античную вазу — одну из многих, хранящихся в Лувре. Наконец, зевнув еще разок, погасил свечу и заснул.
Глава 2
Летнее утро, считал Кленский, можно почувствовать по-настоящему, лишь вылезая на четвереньках из палатки на «росный», как написал бы классик, луг.
