Да-да, рожки, похожие на два крутых завитка. Ямочки на округлых Михиных щеках стали развратнее и соблазнительнее; красивые глаза подернулись туманной дымкой очевидного блуда и похоти…
* * *
Очнувшись от обморока, Вера Максимовна сказала Кленскому:
— Я вас предупреждала! Надо было серьезно с ними поговорить. Наставить на путь, найти подход к молодежи…
— Да какой тут может быть подход? — пожал плечами Владислав Сергеевич. — Вакханалии, праздники в честь бога вина, традиционно имеют характер бурных оргий и мистерий. Опьяненные вином и другими возбуждающими средствами, участники праздника обычно доводят себя до экстаза. Правда, римский сенат запретил вакханалии еще во втором веке до нашей эры…
— Поддерживаю и одобряю такое решение, — вздохнула Китаева. — Как и весь римский народ.
Вообще, придя в себя после обморока, Вера Максимовна немного успокоилась. Возможно, что она и вняла предостережениям Кленского насчет Зининой свирепости. Она словно сломалась. Смирилась и начала принимать новую реальность.
Теперь вместе с Кленским Вера Максимовна лишь покорно наблюдала творящиеся безобразия.
Весь день, увитые гирляндами маков, вакханки носились по лугам и полям.
С высоты холма, где, как на завалинке, сидел Кленский — рядом с ним лежала охапка полевых цветов, — ему хорошо был виден этот забег.
За вакханками, в которых теперь лишь смутно угадывались Зина, Валя и Наташа, неслись невероятными, полными напряжения скачками студенты-сатиры.
— Сатиры — образ непостоянства! — комментировал Кленский.
— Это заметно, — устало присаживаясь рядом с Владиславом Сергеевичем, согласилась Вера Максимовна.
— Собственно, никаких серьезных занятий у сатиров нет: пляшут, бегают за нимфами — вот и вся работа. Отдыхают, играя на флейте.
За Сашей, Тарасом и Вениамином с некоторым отставанием, подскакивая, несся Миха.
— Бог полей и лесов, покровитель стад, — снова прокомментировал Кленский, наклоняясь к Вере Максимовне. — Фавн!
— Вот как? Ну, вы знаток…
И Вера Максимовна помахала листиком лопуха, разгоняя густые винные пары, исходившие от ее собеседника.
— Откуда вы все это знаете? — поинтересовалась она.
— Я одинокий человек… — вздохнул Кленский. — Искусство! «Искусства сладкий леденец» — вот все, что мне осталось! Мое последнее прибежище… Долгими зимними вечерами я наслаждаюсь, листая…
— Понятно.
— Что? Что вам понятно?
— Вы были моей последней опорой, — укоризненно произнесла она. — А оказались заурядным сорвавшимся алкоголиком.
— Вы меня оскорбляете…
— Интересно, сколько у них там, в Корыстове, еще осталось этих пакетов?
— Мно-о-о-го! — Разговаривая с Китаевой, Кленский одновременно с ловкостью, неожиданно обнаружившейся у него, сплетал гирлянду из ромашек, маков и васильков. Охапка собранных цветов, лежащая возле его ног, все уменьшалась.
Наконец он закончил свой труд и набросил гирлянду на плечи.
— Батюшки… — ахнула Китаева. — Как вам идет-то, миленький вы мой!
— Однако я вынужден вас покинуть. — Владислав Сергеевич галантно раскланялся и, увитый цветочной гирляндой, игривым легким шагом удалился в сторону леса.
— Безумие какое-то… — вздохнула Вера Максимовна ему вслед и снова мрачно уставилась на бег вакханок и «этих козлов», как она в отличие от Кленского называла фавна и сатиров.
Оптимизм, сделавший шаг Кленского пружинистым и легким, был не лишен оснований. Так, во всяком случае, ему самому казалось.
Древние были правы: вино — прежде всего источник вдохновения, а уж потом все остальное: зло, яд и так далее…
С некоторых пор Владиславу Сергеевичу вдруг открылась необычайная ясность.
Кленский с очевидностью уяснил наконец истину. Он понял, кто она, эта зеленоглазая девушка с взглядом «теплым, как весна».
Дриада Вита!
Когда знаешь, с кем имеешь дело, действуешь уверенней.
В дриаде соединилось божественное и человеческое. Она не бессмертна, срок ее жизни равен жизни дерева.
Вита — жизнь… Дриада — это жизнь дерева, его влага. Она не так обнажена, как наяды. Она любит собирать цветы. Она привыкла нежиться, отдыхать на влажных мхах. Она — любительница тенистых лесов. Ей свойственна волшебная легкость движений и грация, недоступная простым женщинам. Она разделяет судьбу дерева, с которым соединена ее жизнь…
Теперь он знал, кто она. Дриада, вечно преследуемая, желанная дриада!
Наконец журналист понял, что ему надо делать. Опьянение не знает сомнений. Он был уверен, что хмель открыл ему истину.
Отныне он будет настойчив в погоне.
Она привыкла к играм.
И словно в подтверждение того, что путь избран верный, Кленский довольно скоро снова увидел ее у берега, любующуюся своим отражением в воде.
Конечно, она опять убегала. Но вдохновляющий божественный хмель придал ему сил и смелости. Куда только делась его неловкость и неуклюжесть. Сейчас он бежал, догоняя дриаду, легко и упорно, ничего не боясь.
Ему было весело. Теперь он понял радость этих козлоногих, которые проводят в таких догонялках — тоже своего рода спорт! — всю свою веселую козлиную жизнь.
Наконец-то он догонит ее… Конечно, она опять притворится ивой. Но превращаться уже бесполезно…
Журналист преследовал свою возлюбленную.
Ничего, что она так холодна!
Прохладная, как вода в Мутенке, кожа, зеленые с прозрачными льдинками глаза. Он заглянет в них… И ее взгляд станет «теплым, как весна».
Он растопит этот холод… Он так ее любит, что его любви хватит на двоих. Она растает…
Она ответит на его поцелуй!
Кленский уже почти коснулся своей возлюбленной…
И вдруг внезапная затрещина какой-то железной прямо-таки длани отбросила его метров на пять, не меньше.
И опять этот отвратительный запах скотного двора… И тут же зуботычина!
Кленский очнулся в кустах.
Вита снова исчезла.
Пожалуй, более всего случившееся было похоже на появление разгневанного супруга… А Кленский при этом оказался в роли наказанного любовника.
Но кто это был? Кто эта остро пахнущая скотина, чуть не оставившая журналиста без его дорогостоящих фарфоровых зубов?
Беда была в том, что Владислав Сергеевич так никого и не увидел.
Этот разгневанный некто исчез, так и не представившись.
Исчезла и Вита…
Исчезла!
Кленский растерянно огляделся. Разочарование было столь острым, поражение столь обидным… На глаза навернулись слезы.
