– Когда народ сообразит, что маленькая зарплата врача – это проблема не врача, а всего народа? Немотивированный врач думает не о том, чтобы больной поправился, а лишь о том, чтобы ему ничего не было за это лечение.
Да, подумала Мила, можно терпеть годы, десятилетия, но рано или поздно наступает предел. И самое обидное, что наступает он именно в то время, когда хирург находится на пике мастерства. У него есть клинический опыт, техника, интуиция. Он может все. Но именно в этот момент пропадает интерес к профессии, азарт и желание делать людям добро. Когда Мила только начинала работать, один профессор часто повторял: «Нельзя делать быстро, хорошо, вежливо и бесплатно. Что-то надо исключить». Тогда изречение казалось ей верхом цинизма, а сейчас она употребляла его сама. И у молодых интернов оно вызывало горячее одобрение и никакого морального конфликта.
– Как же я устал! – тоскливо повторил Спасский. – Мне почти пятьдесят, и что? Карьеры не сделал, науку не двинул, дом не построил, не то что дерева, даже помидора в парнике не посадил! Никчемную прожил жизнь…
– Что ты, Андрюша! – Мила погладила его по руке. – Прекрасная у тебя жизнь! Подумай сам, сколько народу ты спас. Давай на одних аппендицитах посчитаем. У тебя примерно сто десять дежурств в год, пусть один аппендицит за смену…
Спасский с веселым возмущением фыркнул, услышав эти явно заниженные цифры.
– Я по минимуму беру. И дальше по минимуму – пусть ты каждому из прооперированных продлил жизнь на десять лет. Но поскольку аппендицитом болеют в основном молодые люди, фактически на больший срок. Подумай, за два года ты даришь человечеству две тысячи лет, всю его историю от Рождества Христова…
Спасский посветлел лицом, но заметил, что со своей арифметикой Мила забывает про собственное кладбище, имеющееся у каждого врача.
– Даже если сто лет скостить, все равно огромный перевес в твою пользу. А сколько докторов ты поставил на крыло! Ты и сам, наверное, не помнишь… Дом не строил, помидоры не сажал, зато сыновей воспитал!
Вспомнив детей Спасского, Мила подумала и про его жену. Через двадцать лет супружества Андрей все еще был влюблен в нее. Достаточно было услышать, как он разговаривает с ней по телефону.
– А может, ты родился для любви, – вдруг сказала она. – Вы с женой появились на свет, чтобы встретиться и родить сыновей. Может, твои дети осчастливят человечество, кто знает?
– Не думаю, что человечеству стоит многого от них ждать.
Оба его парня унаследовали жилистую конституцию отца и пошли по спортивной линии. Старший учился в институте физкультуры, а младший уверенно побеждал на лыжне, но по части двоек мог заткнуть за пояс даже Валеру.
– Ну не они! Их потомки возьмут и спасут мир. Хоть через тысячу лет. Что мы этого не увидим, не значит, что этого не будет.
* * *
Женя очень скучала по мужу. Она думала о мореплавателях, о путешественниках, которых жены не видели годами и все равно любили. О сосланных декабристах. Разве может ее разлука с мужем сравниться с тем, что пережили они?
К тому же у нее теперь есть дело, «гнездо, которое она должна свить».
В контексте «свивания» предстоял ремонт. Женя побаивалась его, вспоминая о ремонте на Петроградской. Мила тогда отчаянно ругалась с мастерами, без конца носилась по магазинам в поисках очередной, как она выражалась, «хрени», которая бы годилась для старой сантехники, а потом убирала мусор и отмывала полы. Женя помогала, не подозревая, что вскоре ей самой придется возглавить этот процесс.
В отличие от Милы, которая, вопреки желаниям Натальи Павловны, хотела поменять все, Жене не хотелось менять почти ничего. Ей казалось, что квартира полна очарованием старой жизни, и переделывать ее на современный лад было бы варварством. По сути, она собиралась провести не столько ремонт, сколько реставрацию.
Бригаду, троих мужчин средних лет, прислал управляющий Долгосабурова. Женя настроилась на постоянный контакт с угрюмым прорабом, однако, выслушав ее пожелания, он вежливо, но твердо дал понять, что такой контакт не требуется, а в случае необходимости он будет обращаться к ней сам.
Она жила в комнате с эркером, бригада работала в другой половине квартиры, и Женя стеснялась лишний раз туда зайти, чтобы не показаться взбалмошной новой русской. Она заглядывала в комнаты по вечерам, когда рабочие уходили, и с наслаждением вдыхала запах свежей штукатурки, казавшийся ей предвестником перемен.
В этой атмосфере диплом писался легко, Женя колотила по клавишам подаренного мужем ноутбука так быстро, будто кто-то диктовал ей текст, а потом от Кости приходила любовная эсэмэска, и Женя забывалась, глядя в пустоту, заново проживая минуты, проведенные вместе. Тело отзывалось истомой, и она думала, что нельзя, невозможно быть такой счастливой.
В ее душе царил покой и уверенность в муже. Они будут вместе всегда, пока смерть не разлучит их, а может быть, и дальше, кто знает… Но Женя суеверно пыталась гнать от себя этот покой, ведь судьба ждет, когда ты расслабишься, чтобы нанести удар. Она будоражила себя, заставляла тревожиться, придумывала всевозможные несчастья… Чем больше она нафантазирует несчастий, тем меньше их произойдет в действительности.
В эти дни время для нее словно затаилось. Ее одиночество нарушали только телефонные звонки. Она забыла, что Руслан теперь ее сосед, и вспомнила об этом, лишь встретив его во дворе. Они немного поговорили, Женя снова пригласила его с женой играть на рояле, но он отказался, мол, какой рояль, пока ремонт.
По странной ассоциации эта встреча напомнила ей о прежней хозяйке и, вернувшись домой, Женя открыла кладовку.
«Зачем тебе это, дурочка? – нашептывал рассудок. – Это чужая жизнь, и она закончилась. Почему ты хочешь проникнуть в то, чего уже нет? Здесь лежит просто бумага, на ней написаны слова, которые ничего для тебя не значат, а эти фотографии для тебя – всего лишь пятна светотени. Ты ничего не найдешь здесь такого, что было бы для тебя важным. И неизвестно, понравилось ли бы твое любопытство старой хозяйке. Ты купила ее дом, но у тебя нет прав на ее душу, на ее прошлое. Наверное, ей сейчас очень грустно, оттого что не нашлось близких людей, способных защитить ее от чужого любопытства…»
В романах родственники умерших сжигают их письма в каминах. У Жени нет камина. Воспользоваться духовкой? Но старая плита вызывала у Жени серьезные сомнения по части пожарной безопасности.
Огонь уничтожит все, но, может быть, это еще рано? Может быть, судьба нарочно передала свидетельства чужой жизни в Женины руки?
Она решительно сняла с полки верхний альбом. Читать чужие записи она была пока не готова.
Фотоальбомы были почти такими же, как у Натальи Павловны. Большие, обтянутые вытертой и местами потрескавшейся кожей или бархатом поблекших от времени оттенков; те, что поновее – в легкомысленном дерматине. В детстве для Жени не было занятия интереснее, чем перелистывать тяжелые картонные листы со снимками предков опекунши. Дамы в шляпах, дети в кружевных платьицах, застывшие перед камерой… Старинные семейные фото, всегда с одинаковой выверенной композицией: муж сидит в кресле с детьми на коленях, жена стоит чуть позади, положив ему руку на плечо, а другой рукой держит младенца. У всех, включая младенца, серьезные значительные лица.
