Лишь бы в штате не состоять.
— А-а-а, — протянул Александр и кивнул, хотя мало что понял.
— Я то там, то здесь. Везде состою, нигде не числюсь.
В основном в совете этих, как их, — он пощелкал пальцами, дабы взбодрить память, — не то попечителей, не то спонсоров, не то владельцев. В общем, везде по-разному.
Все дни заняты, на себя времени нет. Вот лечу, между прочим, тоже не просто так. Я в Лондоне был по делу.
Молодого Доудсена не слишком занимали дела Сержа, но чувство самосохранения подсказало ему, что сейчас лучше выслушать собеседника до конца.
— Друган мой там загремел за решетку, — зевнув, продолжал тот. — Пытаются пришить бедолаге, что он какие-то деньги перевел на подставные счета. Я им говорю: «Вы чо, мужики, патиссонов несвежих обхряпались?!» Юрчик — это дружок мой — и фразу-то «подставные счета» не выговорит. Он в банке сидит наместником. Дурак дураком и оболтус к тому же! А ваши зануды заладили: «Подставные счета да деньги из Чечни». В общем, сидит теперь Юрчик в англицкой тюряге. И расследование идет полным ходом. Вот дурень.
— Но ведь это противозаконно…
— Вот я им то же сказал. Я говорю, Юрчик — русский мужик, так что пускай тухнет в русской тюряге, в какой-нибудь Владимирской губернии. У меня ж на родине такие связи, что его, только моргни, отпустят, не поморщатся.
А они — нет. Будет сидеть у нас. Меня к нему даже не пустили. Показали видеозапись, ну, чтоб убедился я с его адвокатом, что он в порядке. Юрчик — умора. Комбинезон на нем оранжевый, рожа зеленая. Приперся в Лондон на встречу к зазнобе, а тут его так встретили. И ведь хрен бы с ней, с отсидкой этой. Все равно добьюсь, что его в нашу тюрягу переправят, а по-вашему, экстрадируют, значит. Жуть, как подумаю, что Юрчику светит, когда он домой вернется. Дело-то вскрылось, по всем каналам показали. Наши там с НТВ околачивались. А жена у Юрчика — бой-баба. Она ему устроит изоляцию почище всякой тюряги.
Александр мало что понял из этого душещипательного монолога, в конце которого Серж даже всхлипнул и шумно высморкался в салфетку, висящую на спинке кресла и предназначенную для головы пассажира. Однако Доудсен предпочел придать своему лицу сочувствующее выражение.
— Слушай, друг, давай за Юрчика выпьем, — неожиданно взревел Серж, подзывая к себе стюардессу. — Ему, бедняге, очень тяжело без водяры. Он ведь ни дня без нее не хил, пока на свободе обретался.
Александр призвал к себе все мужество, но оно было сломлено напором русского. В такой ситуации любой Доудсен не стал бы испытывать судьбу. И, подчинившись диктату предков, юный Доудсен смирился.
* * *
Маша Иванова замерла на перроне Ярославского вокзала, с наслаждением вдыхая теплый, по северным меркам, воздух. Ноль градусов в октябре — это же просто сказка. В родной Инте, маленьком северном городке, уже снежные сугробы. Она закрыла глаза. На перроне пахло слякотью и беляшами. Маша представила себе маму, склонившуюся над ее письмом. Конечно, она будет плакать, а отец непременно пригрозит всыпать ей по первое число. Знай они о ее планах, нипочем не отпустили бы Машу. Сейчас небось сердятся, обижаются.
"Но не прогуляться же я в Москву приехала, — оправдывала себя Маша, — Я же и для их будущего стараюсь.
Вот стану звездой, и все будет хорошо!"
Маша действительно приехала не просто так. Не как туристка и не за шмотками. Она приехала навсегда. Она приехала покорить Москву и имела целью положить этот гордый город к своим ногам. Она хочет стать звездой и непременно добьется своего, чего бы ей это ни стоило.
А почему бы и нет? Она прекрасно поет, хорошо сложена, неплохо танцует, и в отличие от многих знаменитостей российской эстрады она окончила музыкальную школу с красным свидетельством. В интинской студии звукозаписи она записала три песни на диск, сшила костюм, накопила аж пятнадцать тысяч рублей, что по московскому курсу — пятьсот долларов, а потому готова к штурму столицы. Зря она, что ли, пела в местном ресторане, потешая пьяных бизнесменов, которых только из страха не называют как положено — бандитами? Зря, что ли, целый год мужественно терпела ухаживания всевозможного сброда — ресторанных поклонников, которые на трезвую голову и имени-то ее не могли вспомнить? Так и звали Ledy in red за то, что пела на бис известную песню в красном до пят платье. Зря разве она скрывала от родителей, что вечерами работает в месте, которое отец — добропорядочный мастер шахты, а тем более мать — учительница стороной обходили? Зря врала и выкручивалась? Ничего подобного! Все у нее получится. Главное — талант. «Девочка с Севера, девочка ниоткуда .» — пропела она гимн своей жизни. Именно с него все и началось.
Не исполни группа «Премьер-министр» эту песню на конкурсе Евровидения, может быть, и не собралась бы Маша Иванова в дальнюю дорогу. Не пришла бы ей в бессонной ночи шальная мысль бросить родительский дом и податься навстречу славе и богатству, о которых и мечтать-то было боязно. Поступила бы она следующим летом в Сыктывкарское музыкальное училище и окончила бы свои дни учителем фортепиано в Интинской музыкальной школе. Вышла бы замуж за какого-нибудь шахтера или бизнесмена средней руки, родила бы детей, и все, капут прекрасной мечте. Но песня прозвучала, и с этого момента Маша начала готовиться к своему бегству.
Главный вопрос — деньги. Виталик — тот самый звукорежиссер, который и песни ее записал — подкинул работенку — привел Машу в модный, по местным меркам, ресторан «Астория». Предупредил, что контингент еще тот, но платят хорошо. А то плохо — по сто пятьдесят рублей за вечер. После пяти «концертов» она справила себе то самое красное платье с глубоким вырезом на спине. До того эффектный наряд получился, что в ресторане даже ставку Маше увеличили — до двухсот рубликов. Копить на Москву стало легче. А как подкопила, сказала родителям, что едет на День открытых дверей в Сыктывкарское музучилище, а сама мотнула вон куда — на перрон Ярославского вокзала. Так что боись, надменная столица!
Скоро ты будешь выть от восторга перед Марией Ивановой.
* * *
Потомок древнего рода зябко переминался на холодном московском ветру, с тоской вспоминая зеленые газоны родного Лондона, по которым причудливым узором были разбросаны разноцветные осенние листья. Октябрь в Европе — сочные краски, крупные мазки, пейзажи, наполненные глубоким смыслом…
— Ox! — невольно вздохнул Александр.
Он закрыл глаза… Из-под ног его уходила в высокое небо тисовая аллея. Любимый скакун, породистый, поджарый, едва касаясь копытами земли, нес его к огромному старому замку Матчингем, коим издавна владели дебширские Доудсены. Сейчас юный отпрыск увидел свой отчий дом так ясно, что у него защемило сердце. Тонкие путы вьюна покрыли северную башню, отчего издали она кажется бархатной, восточная галерея уставлена цветочными горшками, и с ранней весны до поздней осени тут солнечно и многоцветно. Каминный зал с любимой картиной отца — большим портретом Алисы Доудсен, прабабки Александра, необыкновенно похожей на его мать.
