Поначалу оба пресс-секретаря выложили на стол объемные папки, раскрыли их и принялись перечислять обвинения, которые они готовы огласить в эфире.
Попутно отметались дела, в которых были замешаны представители обеих партий, и утрясались те, которые оставались. Словом, шла обычная торговля компроматом — ты не скажешь этого, тогда я не скажу того. Мизянский то и дело шутил, Панкратов бледнел и обращался за сочувствием к Алене. Она не сразу раскусила, что и это лишь своеобразная тактика, и только спустя час поняла, что его недвусмысленные улыбки, бархатные взоры, обращенные к ней, отнюдь не свидетельство расположения к ней как к женщине и даже не проявление отчаяния с мольбой о помощи, — это сознательный поиск «душевного союзника» на нейтральной стороне. Когда Алена наконец разобралась во всех этих хитросплетениях, переговоры предстали перед ней в совершенно ином свете: теперь она наблюдала за ними отстраненно, никому не мешала и поддерживала игру обоих, находя в этом настоящее удовольствие. Еще бы, она-то чувствовала себя просто сверхумной женщиной, эдакой изворотливой интриганкой, у которой в кармане всегда припасена козырная карта. А мужчины, уверенные в том, что манипулируют ею (да и всеми остальными, включая своего противника), старались изо всех сил, даже не подозревая, что их тонкая игра кое для кого за этим столом стала просто неудачным спектаклем.
— Итак, — Панкратов обдал Алену очередным многообещающим взглядом. Она с трудом подавила улыбку, — чтобы все было поровну, необходимо добавить один пункт в нашу пользу.
— Помилуйте, батюшка! — Мизянский изобразил полнейшую невинность. — Да чего же вам не хватает? Нефтяной вопрос мы исключили. Мы даже историю с приватизацией не трогаем. А продажа голосов в Думе — это же полнейшая недоказуемость, лай в пустоту. Если так пойдет и дальше, нам просто не в чем вас будет обвинить!
— Но вам действительно не в чем нас обвинить. — —Панкратов развернулся к Алене:
— Не так ли?
Она пожала плечами. Он продолжил, уже обращаясь к оппоненту:
— Нефть мы решили не трогать, потому что и вы там замарались не меньше нашего, приватизация — настолько давняя история, что никого уже не проймет, уберите продажу голосов в Думе.
— Но тогда у вас будет одним пунктом больше! — Мизянский округлил глаза. — Вы решили затронуть лоббирование интересов бензиновых королей.
— А что вы можете предложить взамен? — Панкратов бросил еще один выразительный взгляд в сторону Алены. И она поняла, что нужно действовать, поэтому наконец ответила ему слегка смущенной улыбкой. Примерно такой, какой одаривала Борисыча в тот момент, когда он поднимал на нее глаза от только что прочитанной ее статьи.
Панкратов приосанился.
— Ой, ну как же убрать такие смешные истории? Знаете Королькова? Как он сокрушался, когда выяснилось, что продал свой голос первым и страшно продешевил… — хихикнул Мизянский.
— Оставьте вы этого убогого! — потерял терпение Панкратов, которому история с продажей депутатских голосов не казалась смешной, даже при воспоминании о несчастном Королькове, который давно был притчей во языцех, так как либо постоянно попадал впросак, либо устраивал драку на заседании, причем и то и другое неизменно становилось достоянием общественности.
— Действительно, — тут Алена еще раз улыбнулась Панкратову, отчего лицо Мизянского сделалось кислым. — Пожалуй, хватит утрясать. Так мы не договоримся…
В редакции повисла пауза, и все воззрились на нее с разной степенью интереса. Она глубоко вдохнула и наконец сделала тот решительный шаг в пропасть, к которому так долго шла:
— Лоббирование интересов компаний — это самая разветвленная часть ваших взаимных обвинений. Исключить ее нельзя, равно как нельзя расписать по пунктам.
Попробуем изъять наиболее скандальные отрасли и взять то, что более-менее усреднено.
К этому моменту она уже так накачала Панкратова своим обаянием, что тот просто расцвел. Мизянский же сник, судорожно сопоставляя наказ Налимова не перечить Алене Соколовой с тем, что разворачивалось перед его ошарашенными глазами.
— Значит, мы исключим бензин, цветные металлы и табак.
— И недвижимость, — добавил Панкратов. Алена с трудом сохранила на лице спокойствие:
— Если исключить еще и недвижимость, то спорить будет не о чем. Пожмете друг другу руки в эфире и разойдетесь добрыми друзьями.
— А разве это плохо?
Тут Алена поняла, что Панкратов со своими улыбочками — просто какой-то урод.
— Плохо! — заверила она его. — Потому что никто из зрителей не поймет, зачем вы пришли в студию «Политического ринга» и что это за ринг такой, где противники милуются от начала поединка до самого финала. И поверьте мне, после третьей минуты передачи большинство ваших потенциальных избирателей выключат телевизор. Давайте начистоту — что вы хотите получить от передачи? Я полагаю, что голоса, так? Значит, имеет смысл убеждать людей, а убедить никого не удастся, если программу никто не посмотрит. Постная политическая передача, где лидеры в спокойной обстановке произносят скучные монологи, сейчас никого не заинтересует. Нужна борьба, скандал, столкновение, стычка — называйте это как хотите. И если не будет остроты, то не будет и рейтинга. А нет рейтинга — нет и голосов.
Панкратов с Мизянским с минуту молчаливо обдумывали ее речь. Алена молила всех известных ей святых, чтобы последний не выдал своей радости от сознания, что она все-таки на его стороне. Мизянский понял, конечно, понял, что она имела в виду, отстаивая право «Демократической свободы» обвинять «Народную силу» в том, что та лоббирует интересы компаний, занимающихся недвижимостью. Ведь именно к таковым относится фирма «Дом». Панкратов вряд ли вообще знал о ней — это было слишком мелким делом, поэтому никто его не предупредил, что тут скрыт криминал. Спустя пять минут напряженных молчаливых раздумий оба пресс-секретаря согласились с доводами Алены, причем оба при этом имели весьма довольный вид.
«А вот теперь ты влипла! — заключила про себя Алена. — Вот теперь именно ты подставила Горина. Тут уж не отвертеться и не сослаться на злой рок при разборках. И что из этого выйдет, неизвестно. Как неясен финал для самого Горина, так пока и непонятно, что с тобой сделают после эфира!»
* * *
«Какой же странный тип этот Терещенко!» — Алена задумчиво уставилась в гудящее пространство родной редакции журнала «Оберег». После всех треволнений в «Останкино» этот милый сердцу муравейник показался ей таким спокойным. Она тут же расслабилась и привычно принялась размышлять о любимом следователе.
Собственно говоря, и раздумывать-то было не о чем — Вадим, разумеется, не подлец, и на то, в чем она его сегодня обвинила, он не способен. А она наорала на него совершенно сознательно, чтобы отвязался. Вот и все. Теперь он будет чувствовать себя виноватым, маяться (что, собственно, тоже в ее интересах, значит, будет о ней думать), потом придет просить прощения. Но для этого решительного шага он должен созреть, а пока он зреет, она успеет не только подготовить, но и снять передачу. «Это не Вадим странный, а я .странная, — неожиданно решила для себя Алена. — Это я изменилась. Я стала какой-то холодной и расчетливой. Я играю с людьми, как с шахматными фигурами, используя их эмоции и желания. А сама — словно железная. Господи, неужели и на меня так повлияло участие в политических баталиях? Нужно с этим завязывать, а то ведь превращусь в настоящую стерву! Или уже поздно?..»
