— Здравствуй, — его голос прозвучал тихо и неуверенно. Похоже, он и в самом деле стеснялся.
— Ты был в доме? — ничего лучшего спросить она не нашлась, потому как в этот момент странное волнение захлестнуло ее волной, из которой она никак не могла вынырнуть на поверхность. А поэтому начала краснеть, стыдясь повисшей паузы.
— Тебе идет, — он слабо улыбнулся. Его голубые глаза наполнились теплым светом. Пальцы дрогнули, и он сжал их в кулаки.
— Идет что?
— Растерянность, — прозвучало еле внятно, — ты выглядишь такой беспомощной… Хочется тебя оберегать…
Она могла себе представить разные типы признаний в сердечной привязанности: и страстные, и нежные, но такое определение ей и в голову прийти не могло, хотя, по большому счету, оно было истинным. Мужчине действительно «хочется оберегать», как бы он это желание ни назвал. К тому же в устах Павла оно прозвучало искренне настолько, что ей захотелось поверить ему.
— А… — она замялась, судорожно соображая, что сказать.
— С утра мы были на деловых переговорах, а потом мне надоело, и я вернулся, — он выручил ее и улыбнулся, довольный своей находчивостью.
— Вернулся? Домой? — слова застревали в горле.
— Нет… я хотел увидеть тебя, — он кашлянул, — со вчерашнего вечера…
— А… — Никогда еще она не ощущала себя такой идиоткой. Ну надо же, никак не может подыскать хоть какой-то приличный ответ. Пожалуй, Павел поймет это в скором времени и окончательно в ней разочаруется.
Сашка вздохнула. И вдруг неожиданно для себя самой выпалила:
— Не понимаю, почему я не сержусь на тебя? Ведь я должна на тебя сердиться! Нет, я просто обязана ненавидеть тебя, но…
Она осеклась. Обхватив плечи руками, отвернулась и зажмурилась. Пожалуй, сейчас она была честна. Слова слетели с губ, прежде чем она успела хорошенько подумать.
Его руки легли ей на плечи. Их тепло осторожно проникло ей под кожу и растворилось в крови с легкой быстротой, как наркотик. Она даже испугаться не успела. Сашке стало очень хорошо, так же, как было с ним тогда на катере. И в ушах точно так же гудел откуда-то взявшийся ветер.
— Открой глаза, — его шепот щекотнул ухо.
— О боже! — вырвалось у нее.
Стены, пол и потолок, окна, картины и дверь смешались воедино так, словно по акварели провели мокрой рукой. А потом неизвестный то ли злодей, то ли волшебник бросил на испорченную картину пригоршню блесток. И солнечный свет разорвался на тысячи маленьких желтых точек, которые падали под ноги, растворяясь в коричневой бездне паркета.
— Что это? — хрипло выдохнула она.
— Не знаю, — его ладони стали горячими.
— Кто ты? Откуда ты взялся?
— Тсс, — прошелестело у уха.
— Но…
— Тсс…
И тут все стало на свои места. Ветер затих… Сквозь пыльную тишину в холл снова проникли далекие звуки рояля.
— Ты ничего не помнишь? — она повернула голову. — Ты не помнишь катер, набережную, того, как мы обменялись телефонами?
Павел помолчал с минуту и, наконец, тихо ответил:
— Видишь ли, появление в вашем доме для меня столь же неожиданно, как и для тебя. Иногда я теряюсь. Даже теперь, спустя несколько дней, я все еще не уверен в том, что среди вас… а поэтому мне трудно сконцентрироваться на воспоминаниях. Есть реальность, которая давит…
— Это не ответ. Это бред, а не ответ.
— Это не совсем правильный ответ в твоем понимании. Но поставь себя на мое место.
— Это невозможно! Я никогда…
— Точно, — он прижал ее к себе с такой осторожностью, словно боялся повредить хрупкий фарфор, — это действительно невозможно.
— Я не понимаю.
— Я тоже многого не понимаю. Ты думаешь, что мир — набор стройных формул? Вовсе нет. Мир — это головоломка, это сеть лабиринтов, и выход из одного чаще всего находится в середине другого. Не стоит пытаться понять. Мы вместе, разве не это главное?
Спиной она чувствовала толчки его сердца, которое, казалось, готово выпрыгнуть из груди. Неожиданно для себя она вдруг ощутила, что ее собственное сердце бьется в том же ритме, они стали одним организмом, с одним сердцем, с одной сетью вен и артерий, по которым тек один поток крови.
— Невероятно, — прошептала Сашка и медленно развернулась к Павлу.
Его лицо оказалось напротив ее лица. Его ресницы коснулись ее щеки. Его дыхание разлилось по коже теплой волной. Она почувствовала шелковую нежность его губ и, падая в путы его объятий, ощутила растущее желание быть к нему еще ближе. Проникнуть в его плоть и кровь, раствориться в нем. Она подумала, что подобное ни словами, ни мыслями определить невозможно, это можно лишь почувствовать.
Прошло по меньшей мере два века, прежде чем он оторвался от ее губ. Сашка открыла глаза. Мир плавал в тумане. Мир, который поглотила тишина.
Она боялась заглянуть в его глаза. Боялась неизвестно чего. Она опять не задавала себе вопросов, чтобы не найти жестоких ответов. Его пальцы с силой сжали ее запястья.
— Ты уйдешь сейчас? — догадалась она.
— Мне нужно…
— Но потом ты вернешься?
— Да. — Он отпустил ее и медленно вышел на улицу, так и не оглянувшись ни разу.
* * *
За спиной кашлянули. Сашка дернулась и медленно повернулась. В проеме двери стояла Виктория. Она молчала. Могла бы и дальше молчать, потому что и без слов все было понятно. В первом неосознанном порыве Сашке захотелось сбежать. Взбежать вверх по лестнице, юркнуть в свою комнату, запереть дверь на ключ и больше никогда не выходить из своего укрытия. Но она справилась со своим малодушием.
— Как долго ты тут стоишь? — выдавила она из себя и покраснела.
— Достаточно долго, — Вика еще и улыбнулась.
«А черт с ней, с хозяйской честью!» — решила Сашка и шагнула к лестнице.
— Он нравится тебе? — тетушка тоже сделала осторожный шаг в том же направлении, словно надеялась перехватить беглянку и завершить разговор уже насильно.
— Павел? — Саша взялась за перила.
— Павел? — Виктория сморщила нос и мотнула головой. — При чем здесь Павел? Тебе Сережа нравится?
Сашка хлопнула глазами, открыла рот и еще раз хлопнула глазами. Пауза затянулась.
«Либо у тетки помутнение рассудка, либо проблемы со зрением. И то и другое явно неутешительно…»
— Я спрашиваю, потому что… — тетя опустила глаза и замялась.
— Вот-вот, — Сашка подбодрила ее кивком, — очень бы хотелось это знать.
— Дело в том, что…
«Скорее всего все-таки помутнение рассудка», — успела подумать она.
