— Нет! Ну, пожалуйста. У меня полно дел!
— И не ной тут, ради всех святых. Как шляться по следственным отделам, так у тебя дел нет! А как к заказчику в гости смотаться, так тут же дела нашлись.
— Вы так говорите, словно я не по следственным отделам шлялась, а по Тверской! — возмутилась я.
— По мне, так без разницы.
— Я непременно об этом расскажу.
— Кому?
— Следователям.
— А то им неизвестно твое прошлое, настоящее и будущее.
— Что вы имеете в виду?
— А то, что если не прекратишь препираться и не закажешь билет, то на следующей неделе кормиться будешь уже на панели!
* * *
— Знаешь… — Лола наморщил лоб. По его мнению, со сморщенным лбом его лицо приобретало выражение глубокомысленной грусти, — хорошо там, где нас нет…
— Что ты имеешь в виду?!
Я только что рассказала ему про Италию и рассчитывала как минимум на сочувствие.
— Ну… — Его лоб стал походить на печеное яблоко. — Пока тебя нет на работе, тебе кажется, что там хорошо. Тебя нет в Италии, и там тоже хорошо. И где бы ты ни появилась, тебе все время плохо. Так уж устроен человек. Он стремится к совершенству. Но нет ничего совершенного в этом самом несовершенном из миров…
— Глупость какая-то, — отмахнулась я. — Ни к какому совершенству я не стремлюсь. Я только не хочу ехать в Италию. Вот и все.
— Посмотри на это с другой стороны.
— С какой бы стороны я ни смотрела, меня все рано мутит. Знаешь, чего я хочу на самом деле? Знаешь?
— Остаться дома. — Он сделал внушительный глоток красного вина и застыл с бокалом у губ, ожидая моего согласия.
— Точно, — я его не разочаровала. — Но это не все. Далеко не все. Я хочу уйти в декретный отпуск.
Лола кашлянул:
— Что, простите?
— Я хочу родить ребенка, сесть дома и не ездить ни в какую Италию! Я хочу забыть о работе.
— Посмотри на это с другой стороны…
— Где-то я уже это слышала, причем совсем недавно, — хмуро заметила я.
— Ну… тебе придется отказаться от вина, — он красноречиво повертел бокал в руке, — бросить курить и выкинуть из головы всех потрясающих мужиков мира.
— Женщина с ребенком — это еще не синий чулок.
— В общем, да. Но зачем такие жертвы из-за какой-то дурацкой поездки? Подумаешь, недельная встряска еще никому не помешала. И вообще, все наши неприятности — это всего лишь нить космической паутины. Или что-то в этом роде.
— А это ты к чему?
— Это не я, а Марк Аврелий. А к чему он это сказал, черт его знает. Но звучит впечатляюще. Даже как-то успокаивает.
— Иди ты со своим Марком Аврелием! Я никак не могу взять в толк, какого дьявола заказчик прицепился именно ко мне? Я отправила ему два довольно неблаговидных факса. Обычно подобные номера проходили, и в результате заказчик менял меня на кого-нибудь другого. Я не понимаю…
— И на старуху бывает проруха.
— Ты просто кладезь афоризмов!
— Ничего не могу поделать со своим умом. Так и прет из ушей.
— Вспомни про гантель, умник!
— Интересно, что бы ты сказала, окажись она золотой? — обиделся Лола.
— Но она не оказалась золотой. Она и не могла быть золотой. По определению. Потому что только идиоту придет в голову вылить гантель из чистого золота!
— Интересно, откуда она у тебя?
— Оттуда же, откуда и чугунный утюг. Из прошлого.
— Возвращаясь к нашему вчерашнему обсуждению… Ты, случаем, ничего не вспомнила из своего прошлого?
— Нет. Даже удивительно!
— Может, эта гантель принадлежала твоему отцу… — Лола мечтательно закатил глаза.
— Может быть, — я пожала плечами. — Хотя, с другой стороны, она так же могла принадлежать и моей матери…
— А почему бы тебе не выяснить происхождение гантели?
— Совсем спятил? — я округлила глаза. — Кому это нужно!
— А что ты знаешь про своего отца?
— Чего ты ко мне привязался? — Это уже была серьезная причина для удивления. Лола не имел привычки погружаться в прошлое так глубоко. Обычно его занимали истории трехдневной давности. Все остальное, по его же словам, относилось к событиям, поросшим чахлым мхом.
— Ты женщина, собирающаяся уйти в декрет! Разве ты не знаешь, что ребенок рано или поздно начинает проявлять интерес к тому, кто внес внушительный вклад в его появление на этот свет?
— И что с того?
— Что тебе мать рассказывала об отце?
— Что он был летчиком-испытателем, который погиб при исполнении служебного долга, когда мне было три года.
— Банальная байка, — он фыркнул для убедительности.
— Никогда об этом не задумывалась.
— Ты хоть знаешь, сколько людей живут с уверенностью, что они дети погибших летчиков-испытателей? У нас в стране никогда столько летчиков не гибло.
— Ну и что тут особенного? Конечно, я не думаю, что мой отец был летчиком. В какой-то момент я поняла, что это неправда, но не стану же я доставать мать расспросами, если она не хочет рассказывать. Ну, согрешила в молодости. Кому от этого плохо? Не мне же, в конце концов. Не хочет она говорить правду, и не нужно. И вообще, ты же ее знаешь. Все равно все сведется к рассказам о Генрихе VIII!
— А тебе не кажется, что за банальной историей о летчике-испытателе скрывается какая-то тайна? — Он опять сморщил лоб и уставился на меня пронзительным взглядом.
— Ну… — У меня перехватило дыхание, уж сама не знаю почему, — …я только что сказала, что кажется. Тайны бывают разные. Моя мать всегда пыталась быть пуританкой. Так что для нее нет ничего страшнее, чем признать, что когда-то она ею не была.
— Но ты все-таки спроси, — он поставил бокал и поднялся.
— Сам спроси, если хочешь…
Лола изменился. И в этой мысли я сегодня утвердилась. Никогда его не несло так далеко. Нельзя было назвать его дураком. В конце концов, он мой ближайший друг. Но при всем уважении к нему я ни разу не смогла назвать его умным, не кривя при этом душой. Обычно, размышляя о Лоле, я признавала его недалеким, но ужасно милым. Однако сегодня он не был ни тем, ни другим. Во-первых, его взгляд наполнился странным потаенным знанием. Словно ему доподлинно была известна тайна нашей семьи. И тайну эту он так прочно связал с чертовыми гантелью и утюгом, что теперь я косилась на эту валявшуюся в углу кухни рухлядь с опаской. Во-вторых, Лола никогда… подчеркиваю два раза, никогда, не заводил разговоры о моей семье. Ему было достаточно меня, какая уж я есть. Он готов был часами прохаживаться насчет моих прически, макияжа, гардероба, стиля поведения и тому подобного. Но я не помню, чтобы мы с ним ввязывались в разговор о моей матери и моем рождении. Скажете, все меняется? Черта с два! Лола не тот человек, который меняется. Если он был способен завести разговор о недостаточно респектабельном виде моих туфель, когда я собиралась на похороны любимой бабушки, то о чем тут говорить?! Лола всегда заводил только тот разговор, который был интересен ему. А это значит, что Лолу интересует мой неизвестный отец. И чтобы это понять, не надо ходить к гадалке.
