Этот юноша не имел права умирать, потому что его исчезновение нарушало нормальное течение жизни небольшого сообщества, не знавшего жестоких войн, которые в других краях обычно косили самых молодых.
Вот почему происшествие никак не укладывалось в сознании островитян.
Они столько раз видели, как юноша карабкается по таким скалам – просто озноб шел по коже, – что не могли себе представить, с чего это вдруг скользкий мох утеса стал виновником его падения.
А все потому, что раньше ему нечего было делать на утесах.
До того момента, как чужестранцы предложили ему зеркала и бусы в обмен на крошечные растения, которые росли как раз там, где бились волны и где селитра и сырость превращали каждый уступ в коварную ловушку.
На рассвете его мать все еще продолжала надеяться, что он одолеет смерть, но даже его девушка, которая думала, что когда-нибудь он станет отцом ее детей, сдалась и, понурившись, побрела вдоль берега.
Она ясно сознавала, что суровая богиня женщин Монейба навеки ее заклеймила, справедливо наказав за капризное поведение, так что отныне ни один мужчина не осмелится за ней ухаживать, опасаясь мести богини.
Ей суждено стать общей женщиной и ничьей женой.
Испанцы, державшиеся на почтительном расстоянии от убитых горем островитян и время от времени клевавшие носом неподалеку от шлюпки, проводили ее сочувственным взглядом.
– Дорого же ей обошлись чертовы бусы… – почти выдохнул из себя Амансио Арес. – Слишком дорого.
– Как показывает опыт, вещи все время дорожают… – в тон ему отозвался командир. – Когда зеркала и бусы закончатся, они начнут красть их друг у друга. Боюсь, как бы нам не пришлось выступать в роли судей и полицейских в ситуации, которую мы же сами и спровоцировали.
– А что нам еще остается делать, как не одаривать их подарками в доказательство нашей доброй воли? – поинтересовался галисиец. – Не мы виноваты в том, что эти вещи становятся предметом зависти и раздора, ведь эта история стара как мир. Как, бывало, говаривали у нас в деревне: «Подари что-нибудь одному другу – другой почувствует, что им не дорожат, а коли подаришь это каждому, никто не будет дорожить подарком».
– Соображают у тебя в деревне!
Несчастная девушка уже почти исчезла из поля зрения, когда с той стороны пляжа появились двое мужчин, двигавшихся в противоположном направлении.
Завидев шлюпку, они ускорили шаг и замахали руками, пытаясь привлечь к себе внимание.
– Ба, да это же священник! – тут же воскликнул галисиец. – И, если не ошибаюсь, второй – Акомар. Какого черта эти двое здесь делают?
Они рванулись им навстречу, начались бурные объятия, и брат Бернардино де Ансуага, поинтересовавшись местонахождением остальных и выслушав из уст самого Гонсало Баэсы горькую повесть о том, как те исчезли в морской дали, расплакался, как дитя.
– Это невозможно! – то и дело восклицал он, утирая слезы тыльной стороной ладони. – Эта злополучная экспедиция – какое-то проклятие. Мы пришли, чтобы попытаться утешить семью этого несчастного, и вдруг сталкиваемся с еще более ужасной трагедией, которая коснулась наших людей… – Он несколько раз помотал головой, настойчиво повторяя: – Это невозможно!
– Боюсь, что на самом крайнем острове известного мира возможна любая трагедия, святой отец… – смиренным тоном заметил Бруно Сёднигусто. – И сдается мне, что все случившееся – это только начало.
– Ты, как всегда, оптимист.
Акомар, отходивший поговорить с островитянами, вернулся и сказал, что родители покойного умоляют чужестранцев не приближаться, поскольку душа юноши все еще пребывает рядом с телом и ее нельзя беспокоить перед тем, как она отправится в долгое последнее путешествие в мир иной.
Очень скоро они оставят его одного, чтобы он мог поразмыслить над тем, что покидает, а через пару часов придут люди, которым поручено его мумифицировать. Они заберут тело, чтобы подготовить его, как он уже подготовил свою душу.
Гарса, которая всю ночь провела возле родственников покойного, наконец вернулась к шлюпке, и тогда Гонсало Баэса, заметив восхищение и смущение, с которым на нее смотрели как доминиканец, так и переводчик, поспешил представить ее как свою невесту, умоляя первого поженить их как можно скорее.
– Поженить? – переспросил тот, словно это была самая нелепая просьба, которую ему доводилось когда-либо слышать. – Кому пришло это в голову?
– Тому, кто хочет провести остаток жизни с любимым человеком… – прозвучал бесхитростный ответ. – И тому, кто хочет заручиться Господним благоволением, уладив свое положение.
– Но я не могу! – тут же запротестовал монах.
– Почему?
– Потому что ты служишь в действующей армии, и поэтому, как я предполагаю, тебе необходимо испросить разрешение у вышестоящего командира, – таков был обескураживающий ответ. – Что сказал бы капитан Кастаньос, если бы узнал, что ты вот так просто взял и женился?
– Разве мнение какого-то капитана важнее воли Господа? – поинтересовался лейтенант. – Позвольте вам напомнить, что я совершаю грех и мое самое большое желание – уладить это дело с Господом.
– Я могу тебя исповедовать.
– Зачем же, если я уверен, что сегодня ночью вновь согрешу? – тут же последовал ответ, не лишенный логики. – Если у согрешившего нет намерения исправиться – а я вас уверяю, что с моей стороны его нет, – любая исповедь не будет иметь смысла.
Бедный брат Бернардино, оторопев, несколько мгновений стоял в растерянности, явно не зная, что делать. Практичный Бруно Сёднигусто, воспользовавшись моментом, ласково подхватил его под руку и отвел на несколько метров в сторону, вкрадчиво приговаривая:
– Послушайте, святой отец! Хотя я очень уважаю лейтенанта Баэсу, мне как-то без разницы, грешит он или нет. Однако кое-что я представляю себе очень ясно: стоит только ему заявиться в лагерь с эдакой раскрасавицей любовницей, капитан Кастаньос, которого я знаю как облупленного, уж точно своего не упустит и, да извинит меня ваше превосходительство за прямоту, непременно попытается переспать с Гарсой, либо по-хорошему, либо по-плохому. – Он увлек монаха еще на несколько метров по берегу, подальше от чужих ушей, и добавил: – Лейтенант, само собой, этого не потерпит, потому что он от нее без ума, а значит, у нас возникнут серьезные проблемы… Вы меня понимаете?
– Понимаю, сын мой, понимаю… Боюсь, понимаю!
– А вот если лейтенант появится под руку с законной супругой, капитан ничего не сможет поделать, поскольку, кого Господь соединил, того никто не может разлучить.
– Но что скажет мое начальство, если сочетаю их браком, ведь невеста даже не христианка?
– Крестите ее!
– Вот так сразу?
Саморец, махнув рукой в сторону океана, насмешливо сказал:
– Уж воды-то наверняка хватит, а когда через восемь месяцев, а то и через год мы вернемся в Севилью, вы сможете объяснить своему начальству, что поступили так во избежание смертоубийства или ради спасения христианина, погрязшего в грехе.
