– А что, если остров вдруг пойдет ко дну? – неожиданно спросил галисиец.
– Тогда он перестанет быть островом, дурачина, – тут же отозвался саморец.
– Вечно ты со своими подковырками. Мы подвергаемся опасности, лейтенант?
Тот лишь кивнул головой в сторону Гарсы, которая продолжала спокойно и мерно дышать, невзирая на яркий свет и невыносимый грохот.
– Она считает, что нет, а ведь она понимает в этом больше нас.
– Она что, и правда спит?
– Сном младенца.
Наверное, так оно и было, потому что на следующее утро девушка даже не вспомнила, что на несколько часов ее остров превратился в подобие преисподней. Только заметив густое облако пыли и почувствовав сильный запах серы, который пропитал атмосферу, она как бы между прочим заметила, что «видно, где-то произошло небольшое извержение».
– Небольшое?.. – не выдержав, воскликнул Бруно Сёднигусто. – Значит, если случится большое, оно одним махом забросит нас обратно в Севилью! Святой Боже!
– Я себя чувствовал так, словно сидел на стволе бомбарды, – в свою очередь пожаловался галисиец. – И кусок раскаленного угля упал в каких-то трех метрах от меня.
– Не знаю, чем вы недовольны! – ответила Гарса с самой ласковой и обворожительной из своих улыбок. – Вам посчастливилось стать свидетелями чуда, какого вы никогда прежде не видели, и при этом вы нисколько не пострадали.
– Но ты ведь не станешь отрицать, что это могло быть опасно, – проговорил ее муж, который все еще чувствовал себя не в своей тарелке.
– Опасность – это хорошо… – ответила ему островитянка с обезоруживающей непосредственностью. – Пока подвергаешься опасности, ты жив, так что лучше уж быть живым в опасности, чем мертвым вне опасности.
– Ну, если посмотреть на это так!..
Кто, конечно, ни за что бы с этим не согласился – так это разъяренный и почти доведенный до истерики капитан Кастаньос. Лагерь располагался очень близко от кратера, и в результате первого взрыва, всколыхнувшего округу, замечательный конь капитана насмерть перепугался и понесся вскачь. Он ринулся вниз по такому крутому и опасному склону, что остаться живым было абсолютно не возможно.
Исчезновение Аттилы, на котором капитан любил скакать галопом, чувствуя себя при этом могущественной и намного более значительной персоной, чем окружающие, будь то христиане или «дикари», без сомнения, стало для него страшным ударом. И все же эта потеря не шла ни в какое сравнение с катастрофическими последствиями непредсказуемых толчков, сотрясавших землю на протяжении той долгой роковой ночи.
Огромные кувшины, в которых готовили пурпуровую смесь или хранили мочу в ожидании, когда она разложится, были изготовлены из глины низкого качества. Поэтому они по большей части треснули и в итоге лопнули; их содержимое вылилось на землю, и лагерь превратился в вонючую трясину, где не то что шагу ступить, даже дышать-то было невозможно.
Так что первые лучи солнца осветили пейзаж в духе Данте, а уж человеку, впавшему в отчаяние при виде того, что богатства, которые почти были у него в руках, исчезли в мгновение ока, он и вовсе показался кошмарным.
– Не может быть! – ревел капитан, стегая хлыстом по всему, что попадалось ему на пути. – Не может быть! Проклятый адский остров!
Возможно – это только предположение, – какой-нибудь другой человек смекнул бы, что столь нежданное-негаданное бедствие было явным предостережением судьбы, однако упрямый капитан Диего Кастаньос не принадлежал к этой редкой породе людей. Он согласился принять назначение, которое казалось ему суровой ссылкой, в уверенности, что по возвращении превратится в богатого отставного военного, и никак не мог смириться с несчастьем, ни с того ни с сего свалившимся ему на голову.
Он обдумывал свое положение почти два часа, расположившись на той самой скале, которую неделями раньше занимал молодой лейтенант, а по прошествии этого времени отправился в то место – вдали от зловонного лагеря, – где его ожидали остатки отряда.
– Соберите бурдюки с краской, которые уже готовы, и все, что еще может сгодиться, – приказал он своим обычным непререкаемым тоном. – Поищем другой источник и начнем все сначала.
* * *
– Начать все сначала означало, что потребуется еще больше орхила, а главное, еще больше воды, и как раз в тот момент островитяне явили лучший на моей памяти пример благоразумия и послушания, – заметил генерал Гонсало Баэса. – Срочно собрался Совет старейшин, который пришел к выводу, что все дары испанцев только поссорили островитян между собой, а посему приказал незамедлительно и без всяких отговорок вернуть зеркала, бусы, кастрюли, лоскуты материи – все до последней вещи.
– Разумное решение! – не мог не признать монсеньор Касорла. – Ей-богу, весьма разумное!
– В тот день меня там не было… – сказал его собеседник. – Судя по тому, что мне рассказали, на это стоило посмотреть: мужчины, женщины, старики и даже дети один за другим проходили и молча складывали некогда такие желанные вещи к ногам капитана Кастаньоса, который отказывался верить своим глазам. Затем выступил вперед Бенейган собственной персоной и объявил, что отныне, если испанцам понадобится орхил, им придется добывать его самостоятельно.
– Во едреный корень!
– Подобное выражение не пристало духовному лицу, но в данном случае оно вполне уместно, дорогой друг, – согласился хозяин дома. – Я не сумел бы дать более краткое и образное определение, да еще такое точное. Желание обладать тем, в чем мы не испытываем надобности, зачастую ведет нас к пропасти, поэтому тут необходимо благоразумие, чтобы вовремя остановиться, все взвесить и вернуться в исходную точку.
– Жаль, что мне вечно не хватало смелости это сделать! – посетовал арагонец. – А ведь, должен признаться, возможностей было более чем достаточно.
– Никогда не поздно все исправить.
– Для этого надобно быть мудрым, так что, сдается мне, это вряд ли у меня получится.
– У меня тоже.
* * *
С севера, пересекая долины и ущелья, донеслась серия свистов, и где-то после часа такого общения – эффективного и непонятного для постороннего человека – Гарса передала лейтенанту суть «разговора» одной-единственной фразой:
– Твой капитан объявил предателями Короны тех, кто откажется собирать орхил.
– Бог мой!
– Что значит «предатель Короны»?
– А то, что этот сукин сын может «законно» преследовать, казнить, обращать в рабство или подвергать всякого рода пыткам и притеснениям кого захочет, не отчитываясь ни перед кем в своих действиях.
– Как закон может заставлять кого-то работать против воли?
Это был один из многих вопросов, на которые Гонсало Баэсе никак не удавалось найти ответа, а все потому, что, как это слишком часто случалось, речь шла не о «законе», а о том, как его преподносил человек, стоящий в тот момент у власти и желающий навязать свою волю.
