– Дикие хузары…– Устах поглядел на Машега, тот брезгливо скривил рот. Варяжские усы его были не усами, а насмешкой. По три волосины. Но лицом не смугл, а светел, ничуть не похож на большинство плосколицых кочевников, которых княжья русь пренебрежительно называла копчеными. Это потому что сам Машег был из «белых» хузар, поклонявшихся Единому. Из воинской элиты. А элита эта, ясное дело, в постель предпочитала класть не уродливых простолюдинок, а писаных красавиц. Обычно заморских. Потому стриженные под горшок волосы хузарина были светлыми, а глаза – синими. И этими синими глазами Машег взирал на хузар низших, «черных», язычников с презрительным высокомерием. Как волк – на деревенских собак. Иудейская вера, впрочем, не мешала Машегу вкладывать время от времени золото в черный языческий Перунов рот. Вера – верой, а обычай – обычаем. Тем более если обычай – варяжский.
– Откуда они пришли? – спросил Духарев.
– Вроде с волока,– не очень уверенно ответил Понятко.– Я далеко не бегал, точно не скажу, но точно, что от Днепра.
Воины оживились. Если разбойник от реки скачет, значит, или спугнул кто, или – с добычей.
– Бьем? – Тусклые обычно глаза древлянина Шуйки заблестели от жадности.
Духарев с Устахом переглянулись: в общем все было ясно.
– Бьем,– сказал Духарев.– Какие могут быть вопросы? Только на этот раз мы – зачинщиками! – ревниво добавил он.
– Да ладно уж! – Устах ухмыльнулся.– Только Понятку мне дай. И Машега.
– Машег, ты как? – для порядка спросил Духарев.
Он знал, что хузары предпочитали держаться вместе, но понимал, что во второй группе тоже должен быть мастер-стрелок.
– Пойду,– отозвался Машег.– Если Понятко меня петь заставлять не будет.
Они с Поняткой были приятели, а шутка была старая, потому никто не засмеялся.
– Клёст, Свей с лошадьми,– распорядился Устах. – Остальные проверьтесь: чтоб не звякать там, не кашлять и не пердеть.
Через несколько минут вторая группа гуськом втянулась в густую траву, чьи стебли в сумраке казались совсем черными.
Духарев выждал положенное время и, сделав знак своим, тоже нырнул в траву, в щель, оставленную возвращавшимся разведчиком. За Серегой бесшумно проскользнул Рагух, за хузарином – лучший из Серегиного десятка, Гололоб. За Гололобом – семеро оставшихся. План ночной атаки был просчитан до мелочей и не раз опробован в деле.
Сергей скользил, пригибаясь, между высоких стеблей. Он двигался почти бесшумно, аккуратно раздвигая траву. Серые утренние сумерки – хорошее время. Его, Серегино, время.
Когда ветерок донес кислый запах разбойничьей стоянки, Духарев подал знак: «Стой!» – и сам замер. Медленно потянул носом («взял», как сказал бы Рёрех) воздух. Потом еще раз.
Пахло травой, людьми, лошадьми, мясной похлебкой, должно быть, старой, потому что дымом не пахло: степняки огня не разводили. А ведь здесь, в низине, трава еще не растеряла влагу, и пожара можно было не опасаться. Это позже, когда солнце основательно высушит степь, случайной искры будет достаточно, чтобы понеслась по Дикой Степи огненная волна.
Духарев однажды видел такой пожар и помнил, как они обходили раскинувшееся на сотни стрелищ
[1]
серое пепелище, которому лежать мертвым до первого дождя. А дождь этот, может статься, выпадет аж через месяц. Всему живому в огне – смерть, а под хороший ветер пал мчит вдвое быстрее лошади. И даже если поднявшийся от твоей искры огонь и обойдет тебя стороной, богини степей не простят жестокости. Найдут как отомстить.
Не то чтобы варяг Серегей (не говоря уже о христианине из Питера Духареве) боялся степных божков. Но «дедушка» Рёрех, который городского неуклюжего кобеля Серегу оборотил в стремительного и смертельно опасного волчару, дразнить языческих божков не советовал. Тем более на их территории.
Однако, кроме опасности пожара, была еще одна существенная причина не разводить костров. Запах дыма. Те, кто не желал афишировать свое присутствие в степных просторах, вынуждены были обходиться без огня. И разбойники, и охотники в степи попусту костров старались не жечь, а если жечь, то непременно со всеми предосторожностями.
Значит, костра степняки не жгли. Тихарились. Ну и ладно.
Приложив ладони раковинами к ушам и медленно поворачивая голову, Сергей прислушался. Человеческого дыхания он не услышал, зато услышал лошадей, пасшихся вокруг лагеря. Степняки, по обыкновению, отпустили их подкормиться. Но между варягами и лагерем не было ни одной, иначе пришлось бы обходить. Хузарские кони обучены не признавать чужих и поднимать тревогу.
Духарев выждал еще немного. Устаху, который будет огибать лагерь по большой дуге, нужно время, чтобы занять боевую позицию.
Прошло полчаса. В лагере степняков ничего не изменилось, только один раз визгливый голос спросонья забормотал по-хузарски.
Сергей вопросительно поглядел на Рагуха, но тот мотнул головой. Ничего важного.
Духарев ждал. Его десяток тоже ждал: кто – сидя на корточках, кто – на земле. Ждать в неподвижности они могли часами. Терпение воина превосходит даже терпение охотника.
Сергей очень хорошо знал каждого из своих парней. Знал, кто и что может, знал, как к кому подойти, чтобы сделал сверх возможного.
Любому духаревскому соотечественнику из того, прежнего мира эти парни показались бы стандартными, как игрушечные солдатики. Одинаковые шлемы, у кого – с прорезями для глаз, у кого – со стрелками-наносниками, одинаковые куртки с нашитыми бляшками, заправленные в сапожки штаны из прочной ткани, с кожаными нашлепками на коленях и в паху, мечи в ножнах – за спиной (подражание своему десятнику), луки, ножи… Обычный прикид для степной «охоты». Щиты и стальные доспехи имелись у всех, но остались на стоянке. Сейчас главное – легкость и быстрота.
Время вышло. Сергей поднял два пальца. С ним пойдут двое. Кто эти двое, знали все. То же было бы, если бы он показал три или четыре пальца.
Лагерь степняков – вытоптанное пятно шагов сто в поперечнике. На поляне в кажущемся беспорядке разбросаны упряжь, седельные сумы. Несколько больших мешков кучей свалены посередине. Хозяева всего этого барахла вповалку спят вокруг. Оружие под боком, но тетивы у всех, кроме часовых, спущены. Это хорошо.
Сторожей было двое, и их следовало обезвредить быстро и аккуратно. На этот случай у Сереги имелась своя персональная примочка. Ноу хау.
Серега осторожно развязал кожаный мешочек и извлек из него жирного живого слепня. Слепень злобно загудел, но это его не спасло. Крохотная деревянная игла с коричневым от яда жалом проткнула его насквозь. Жить слепню осталось чуть больше минуты. Этого достаточно. Та же печальная участь постигла и второго слепня.
Духарев отцепил от ножен ровную тростниковую трубку, из тех, что использовались славянами для «подводного плаванья». Серега, однако, несколько расширил сферу ее применения.
