Но Рождество Христово Духарев приехал встречать в Доростол. Патриарх пригласил. А через два дня после приезда Сергея в Доростол приехала Людомила.
Глава двадцатая
Людомила
Возок, сопровождаемый двумя десятками верховых, въехал во двор патриаршьей резиденции. Припорошенные снежком кони фыркали паром, звенели копытами о мостовую.
— Эй, раб Божий! — окликнул старший из всадников пробегавшего мимо монашка. — Сказали нам: здесь у вас воевода киевский гостит.
— Ага. — Монашек остановился, поглядел на сбрую, украшенную серебром, на меховую рукавицу со стальными нашивками. Выше взгляд поднять не осмелился. Судя по говору, всадник был русом, язычником, а русов теперь в Булгарии боялись пуще ромеев. Монашек слыхал: киевский князь, захвативши Филиппополь, двадцать тысяч человек на колья посадил. Филиппополь далеко, на другом конце страны, а рассказывавший об этом дальше Плиски не бывал, но монашек всё равно поверил. Ох, страшны эти русы! А особенно страшен воевода их, которого сам патриарх привечает. Правда, воевода не язычник, христианин. Вот ведь чудо Господне: зверообразный, огромный, как медведь, рус — христианин!
Монашек рискнул поднять голову... И увидел, что приехавший рус, тоже зверообразный, широкоскулый, весь увешанный оружием, скинул блестящий шелом с пошлемнои шапкой и крестится на круглую маковку собора.
Монашек от удивления даже бояться забыл. Значит, верно говорил патриарх: придут дикие русы к Истинной Вере! И тогда, тогда...
Монашек не знал, что будет тогда, но сердце его наполнялось ликованием при мысли о том, что на стороне истинно верующих будут такие грозные воины.
Рус надел шлем.
— Ну и где он живет, наш воевода? — зычно спросил он.
— Здесь я, Дужка! — Духарев стоял на крыльце отведенного ему флигелька. Двое гридней, вышедших вместе с ним, узнали всадника и расслаблись. Опасности для их воеводы не было.
— Так кого ты мне привез, воин? — Сергей сбежал с крыльца. Лицо его сияло улыбкой. Он уже догадался — кого.
Откинув кожаный полог возка, Духарев бережно вынул свою желанную. Личико Людомилы, выглядывающее из белой пушистой шапки, порозовело от мороза и стало еще красивее. Серые глаза в обрамлении черных длинных ресниц сияли счастьем.
— Замерзла? — Сергей все еще держал ее на руках — отпускать не хотелось.
— Нет. — Ее руки обвились вокруг мускулистой шеи, лаская обветренную кожу соболиным мехом. — Но неси меня скорее в дом, мой ладо. Здесь ведь Божья обитель. Нехорошо.
— Несу! — Духарев взбежал по ступенькам, бросил на бегу своим гридням: — Принять, накормить, устроить! — И, подбежавшему челяднику: — Повару скажи: пусть накроет стол по-быстрому, вино, всё, что требуется. А боярышне прямо сейчас — горячего сбитню! Что стоишь? Бегом! — Сам же стянул с девушки рукавички, прижал к лицу прохладные ладошки, шепнул в ушко: — Соскучился ужасно! А пойдем наверх, пока стол собирают? Хочешь?
Людомила, потупив глазки, быстро кивнула.
Через полчаса в дверь горницы осторожно постучали.
— Батюшка-боярин, стол накрыт, — произнес робкий голос. — Изволите спуститься?
— Изволю! — крикнул Духарев, потянулся с хрустом, запустил пальцы в густые, пшеничного цвета волосы, потянул к себе. Людомила охотно прилегла ему на грудь, царапнула ноготками выпуклые мышцы, пропустила между пальчиками длинный варяжский ус...
— Никак не могу привыкнуть к тому, какой ты большой, — проговорила она, потершись щекой о колючий подбородок.
— А я никак не могу привыкнуть к тому, что ты — рядом, — признался Сергей. — И мне все время тебя хочется. Можно?
— Разве мужчины об этом спрашивают?
— Я спрашиваю. Если тебе не хочется...
Нежная ручка скользнула по его животу вниз, но дотянуться не смогла. Сергей все еще держал ее за волосы. Он разжал руку.
— Встань!
— Зачем?
— Встань-встань, хочу на тебя полюбоваться!
Людомила соскользнула с ложа, выпрямилась, потом смутилась под его пристальным взглядом, прикрыла лицо руками и от этого стала еще женственнее. Когда она наклонила голову, длинные волосы упали почти до колен, спрятав ее от взгляда Сергея. Только темные крупные соски выглядывали наружу между светлых прядей.
Сергей провел рукой по ее ноге — изнутри, от колена вверх. Хотя Людомила приехала к нему в возке, Сергей знал, что она предпочитает ездить верхом, причем по-мужски. От верховой езды кожа возле колен и на внутренней поверхности бедер была немножко грубее, чем положено ей от природы. Зато мышцы были крепкими и упругими.
— Не надо, Сережа, я тебя стесняюсь, — проговорила она тихо, не открывая лица.
— Почему?
— Отвыкла, наверное...
— Так привыкай! — засмеялся Сергей, подхватывая ее снизу и опрокидывая на себя.
Людомила вскрикнула и тоже засмеялась. Потом скатилась с него, перевернулась на спину, закрыла глаза и замерла в ожидании...
Но Сергей лишь поцеловал ее в белое горлышко.
— Одевайся, солнышко мое. Яства стынут. Нам торопиться некуда. Поедим, потом покатаемся по окрестностям. Вечером к нам друзья придут, Устах, Понятко... Ну а потом у нас с тобой будет целая ночь, представляешь? Целая ночь впереди...
«И целая жизнь...» — добавил он мысленно. Духарев еще не знал, что эта ночь, ночь с десятого на одиннадцатое декабря 969 года от Рождества Христова, окажется одной из тех переломных ночей, когда колесница истории, взлетев на очередной холм, начинает стремительный бег вниз, безжалостно сокрушая сотни тысяч судеб, с одинаковым равнодушием разбивая вдребезги чаяния и мечты обитателей нищих хижин и сверкающих золотом дворцов.
Однако началось всё несколько раньше. Может — когда умерла княгиня Ольга. Но скорее всего — в тот день, когда василевс Византии Никифор Фока, вопреки собственной воле и здравому смыслу, вернул из изгнания единственного человека, чья слава не уступала его собственной: бывшего архистратига Иоанна Цимисхия.
Глава двадцать первая
Осень 969 года. Константинополь. Вуколеон. Опочивальня василевса Никифора Фоки
Было время, когда Никифор Фока был лучшим полководцем империи. Было время, когда брошенное им копье прошивало насквозь всадника в полном доспехе. Обидно, что всё это было лишь шесть лет назад. Но не зря говорят, что один год на троне стоит трех. За шесть лет царствования Никифор из могучего атлета превратился в тучного обрюзгшего мужчину, доживающего шестой десяток в роскоши и излишествах. А возможно, дело тут было в ней, Феофано, императрице и самой соблазнительной женщине византийской империи.
Никифор Фока любил свою жену. Влюбился в то самое мгновенье, когда шел в сопровождении верных по захваченному дворцу в Тронный зал, Золотую Палату...
