Глава двадцать вторая
ВОИНСКАЯ НАУКА
Дедко Рёрех разбудил Гошку с петухами. Сунул в руку лепёху, велел:
— Одевайся. За город поедем. Гошка обрадовался. Вот уже третью седмицу он за ворота не выходил. Учился. Полдня его дедко Рёрех гонял-мучил. Потом, после трапезы, за него брался чужеземный волох Артак. Наставлял во всяких премудростях. После — опять дедко Рёрех его учил-мучил. А после ужина Гошку матушка Сладислава к себе брала: буквицам учила: ромейским и словенским, кои еще кирилловскими называли. Или читала вслух из священной книги о Господе Христе и за собой повторять велела. Тяжело. К вечеру Гошка уже до того умаявшись был, что впору меж век лучинки вставлять, чтоб глаза не закрывались. Но терпел и старался, потому что матушку Сладиславу не уважить — нельзя.
Тяжело.
Раньше Гошка боярам завидовал. Казалось: жизнь у них сладкая, легкая. Может, у других бояр она и впрямь такой была, только не на подворье боярина Серегея. И не у него, Годуна-Илии.
Гошка даже похудел, хотя кормили — сколько влезет. И вку-усно!
Но жаловаться некому. Да и не стал бы Гошка жаловаться. Когда совсем тяжко становилось, вставал перед глазами образ князя-воеводы Артёма — каким его Гошка впервые увидел — и если не сил прибавлялось, так смысл жизни сразу проступал. Пусть сейчас тело в синяках от палки, каждая жилочка ноет, с пальцев чернила не отмываются, а перед сном кажется, что домовушка в ухо по-ромейски бормочет… Зато минет время — и станет Годун-Илия достойным своей новой семьи. Сначала-отроком, потом — гриднем, а там, глядишь, и воеводой.
Даже себе не жаловался Гошка. И о прошлой своей жизни, о настоящих отце-матери старался не вспоминать… Еще подумает кто, что плакал он от трудов своих нынешних.
Услыхав про «загород», Гошка обрадовался. Слопал лепешку, водой из бочки запил и побежал седлаться.
Коня Гошке дали доброго. Пусть и старого, но настоящего верхового, не из тех, что рало или телегу тянет.
— Старый да умный, — сказал дедко Рёрех, знакомя Гошку с конем. — Тебя, малой, постарше да и поумней. Ты его слушай.
Гошка удивился: он-то думал, что конь человека, а не человек коня слушать должен.
Но спорить не стал. С дедкой спорить — ой больно будет!
— Полюби его, — посоветовал старый. — Он восемь лет заводным у Артёма ходил.
Тут уж Гошка совсем возгордился: самого князь-воеводы конь! И заботился о нем хорошо: чистил-расчесывал, вкусности всякие таскал, слова говорил ласковые, коим дедко Рёрех научил… Подружились.
Себе Рёрех велел седлать молодого жеребца-пятилетку хузарских кровей. Злого и порывистого, но с дедкой не забалуешь. У старого варяга одна нога и волосы сплошь седые, а сила — как у молодого. Это Гошка собственными боками испытал. И жеребец — тоже, потому слушался дедку, как утенок утицу.
Собрали Гошка с дедом дорожные сумы, сели на коней и выехали со двора, провожаемые обиженным медвежьим ревом: не досталось косолапому от Гошки обычного гостинца. Некогда.
Гошка помнил, как уважительно здоровались киевляне с воеводой Артёмом. С дедом Рёрехом тоже здоровались. Но-по-другому. Как-то… опасливо. А дорогу ему уступали еще поспешней, и в глаза (вернее, в единственный уцелевший глаз) старались не смотреть.
— Дед, а людь тебя боится! — простодушно сообщил Гошка.
— Приметливый, — похвалил старый варяг. — А ты, выходит, не боишься?
— Не-а, — мотнул головой Гошка. — Раньше пужался, а теперь — нет. Ты же добрый.
Рёреха Гошкины слова очень развеселили. Раззявил рот, захохотал, как ворон раскаркался.
Потом сказал строго:
— Сметлив ты, Гошка. Но глуп. Это ништо. Глупость я из тебя выколочу, а вот ума сам наберешься. Если живой останешься.
— Как это — если живой? — забеспокоился Гошка.
— А потому что буду я тебя воинской науке учить. А это такая наука, которую не всяк принять может. Кто сам откажется, а кто так помрет. Воином, Годун, не каждый стать может. К этому сродство надо иметь.
— А у меня есть? — спросил Гошка.
— А я почем знаю? Вот, ежели бы дед твой и отец воинами были, тогда дело ясное.
— У меня дед с князем Святославом в поход ходил! — похвастался Гошка. — Збройно, не в тягловых.
— И много ль добычи привез?
— Вообще не привез, — Гошка пригорюнился. — И сам не вернулся.
— Вот и я о том же. — Рёрех одернул коня, сунувшегося украсть зелень из корзинки встречной бабы. — Не всяк, кто в руки зброю взял, — воин. А уж коли ты воин, так ты и с палкой простой — воин, и с пустыми руками. Вот Артёмка наш (Гошка не сразу сообразил, что речь идет о самом князь-воеводе) еще в юности голыми руками оружных ворогов брал. Но ты, малец, тоже не робей, — подбодрил Гошку Рёрех, увидав, как тот опечалился. — Учить я тебя буду хорошо, а там уж как Перун решит: может, в добрые гридни вырастешь. А может, и помрешь.
— Дедко, а ты что же, в Христа не веришь? — Гошка решил перевести разговор на другое.
— Почему не верю? Верю. Сам не видал, но коли уж весь род мой нынешний его главным богом почитает, то не пустой это бог. Значение имеет. Да только мой главный бог — Перун Молниерукий. Он меня бережет, а я его как могу почитаю. Однако ж и Волох — важный бог. И Мокошь.
— А Перуна ты видел?
— Чуял. Перуна видеть трудно: быстр он, слепящ. Вот как молния, только еще быстрее. А почуять — можно. Когда в битве в тебе вдруг немыслимая сила открывается и враги вокруг-как жнивье пред серпом, значит, с тобой Перун.
— А если не в бою? — продолжал дознаваться Гошка.
— А это — по-разному. Коли Мокошь тебе откроется, сила земная придет. Тогда можешь хоть день целый по лесу бежать — и не устанешь. А ежели зверя привести-отвести, или там кровь остановить, так это надо Волоха просить. Он поможет.
— А мы с батькой… То есть с прежним моим батькой, который ныне в Ирии, Дажьбога просили, — припомнил Гошка.
— Дажьбог-это для смердов, — махнул рукой Рёрех. — Нам Дажьбог не требуется. Мы, варяги, сами берем.
— А я теперь — тоже варяг? — поинтересовался Гошка.
— Ты пока — малец непутевый. — Дедко потянулся и отвесил Гошке подзатыльник.
За разговором они спустились к пристани.
— Эй, ты! — крикнул Рёрех молодому кормчему, чей большой струг как раз готовился отойти от причала. — А ну погоди!
— Чего это мне годить? — сварливо отозвался кормчий.
Конь Рёреха прянул вперед. Грохот копыт по доскам, жалобный вскрик кормчего, тяжелый удар о палубу — и вот уже вороной Рёреха приплясывает на жалобно скрипящих досках палубы опасно раскачивающегося струга.
— Умом тронулся?! — пронзительно завопил кормчий, ухватившись за обожженную плетью щеку. Два холопа, тянувших наверх каменный якорь, кинулись к жеребцу и попытались схватить его за поводья… Напрасно они это сделали. Конь под Рёрехом, хоть и не боевой, а охотничий, чужих к себе подпускать не намеревался. Одного хватанул за руку, другого лягнул в бок так, что ребра затрещали.
