В этот поход Богуслав взял Лучинку. Это было неправильно. Не по обычаю. Жена должна ждать мужа дома. Об этом Богуславу не преминули напомнить мать с отцом. Однако в этот день в доме боярина Серегея гостил его побратим Машег, который совсем недавно весьма печалился, что его любимая жена Елда Эйвиндовна, сорвавшись со скалы, повредила ногу и не смогла ему сопутствовать. Потому Богуслав смело возразил родне: мол, есть и другой обычай.
Мать сразу губы поджала: не нравилась ей дочь Эйвинда Белоголового. Почему — непонятно. Хотя она вообще отцовых друзей-хузар недолюбливала. Как только согласилась отдать сестру за Йонаха — уму непостижимо. Слыхал Богуслав: связана была с этой женитьбой какая-то неприятная история…
Вот и сейчас едва Богуслав упомянул Эльду, как мать тотчас обиделась, процедила: «Вы мужи, вы решайте». И вышла. Отец бросил в ее сторону виноватый (с чего бы?) взгляд, пробормотал что-то насчет того, что у Машега жен много, а у Богуслава — одна… Тут же сообразил, что довод неудачный. Вдобавок видел он, что не все гладко меж Славкой и Лучинкой… Так что махнул рукой: делай как знаешь. Тем более что боярин-воевода и сам идет в этот поход. Если что — присмотрит за невесткой.
Сладиславе он так и сказал. Может, в этом походе сподобит Бог: вернется невестка в тягости.
И тем же вечером Богуслав объявил Лучинке, что берет ее с собой.
Девочка обрадовалась. Любила Лучинка своего мужа. Очень боялась, что потеряет. Не в бою падет (в это как раз не верилось), а вот найдет он себе в походе жену знатную да в постели горячую…
И выгонит Лучинку, которая без роду-племени — даже заступиться некому. Раньше Мокошь за ней стояла, а теперь — никто.
Не может строгий Бог христиан занять в душе святое место.
Священник сказал: Богоматери молись… А как молиться? Божья Мать бесплотно зачала, а Лучинка и плотски никак не может, хоть каждый день берет ее Богуслав. Одно только теплое в груди и осталось — любовь к мужу. А всё равно, как возляжет с ним… Будто тень отринутой Мокоши меж ними. Чем больше ласкает ее Славка, тем холоднее ее лоно. Только и осталось, что память о том как хотела она его раньше…
Ну и ладно. Всё равно — родной, любимый. Вот бы еще сына ему родить…
В поход пошли вместе, однако виделись нечасто. Сперва великий князь поручил Богуславу заготовку дерева и кожи для осадных машин. Потом, когда миновали вятские леса, доверил воеводство над передовым дозором. Так что Богуслав — всё больше верхами, с хузарами да торками. И ночевал с ними же, в степи.
А Лучинка сначала плыла на мужниной лодье, где ей поставили шатер, потом перебралась на многовесельный драккар с конской головой — головной корабль дружины ее тестя, боярина Серегея. Там было теснее, зато много веселее. И снедала она теперь не с княжьими гриднями, а из боярского котла.
И это было хорошо, потому что великий князь явно положил на Лучинку глаз. Она и раньше чуяла, что Владимир не прочь задрать ей подол, а теперь, похоже, любвеобильный князь решил довести до дела.
Не то чтобы Владимир ей не нравился — он всем бабам нравился, великий князь киевский. Но нравиться — это одно, а поддаться искусу — совсем другое.
Кабы была Лучинка по-прежнему верной Мокоши, не отказала бы. По старой-то вере понести от князя — большая радость. И богам словенским такое угодно, потому что любят боги князя более всех смертных и семя его благословляют. Родила бы Лучинка мужу Богуславу сына, отмеченного княжьей удачей, глядишь, и всему роду — прибыток.
Но вера Христова подобного не позволяла. И Богуславу такое очень не понравилось бы. Слыхала Лучинка, что он говорил с неодобрением: мол, переспал Владимир с одной из жен Путяты, а тому и дела как будто нет. Зло так говорил. А с чего бы злиться? Все знают — нет у Богуслава с Путятой дружбы.
Так что как ни хотелось Лучинке понести, а ответить желанию великого князя она не могла.
Только он всё равно бы своего добился. Далеко не каждый вечер возвращался Богуслав к своей жене, а упорством в таких делах Владимир отличался изрядным.
Добился б, если бы не боярин Серегей.
Тестю Лучинки любвеобильный нрав князя был хорошо известен. Может, поэтому он и взял невестку под присмотр.
И приходилось великому князю вести с Серегеем степенные беседы о вещах важных для государства, а в сторону Лучинки только глазами рыскать.
Лучинка делала вид, что не понимает красноречивых взглядов. Перейти же к решительной атаке князь никак не решался. Тень широких плеч боярина-воеводы надежно защищала Лучинку от солнечного взгляда Владимира.
Лучинке было хорошо рядом с тестем. Как-то уютно и спокойно. И глаза у боярина такие: будто всё видит и всё понимает. Серегей был — ведун, но Кромкой от него не пахло, как, например, от деда Рёреха. Зато пахло добротой. Впервые Лучинка видела варяга… Да что там варяга — вообще воина, который был бы добр. Кровного своего отца Лучинка не знала, но маленькой втайне мечтала именно о таком, как тесть: чтоб был сильнее всех врагов, но добр и щедр к своим, как сама Мокошь. Вот такому хорошо уткнуться в рубаху и поплакать-пожаловаться на все беды-несчастья. Верилось, что поймет и поможет. Скажет что-нибудь или сделает — и всё у Лучинки со Славкой сразу заладится… Но — не решалась.
Словом, как устроилась Лучинка у боярского котла так Владимир вскоре от нее и отстал.
Перенес свою неуемную страсть на более покладистых.
Было ему куда сажать свою редьку. Вон сколько грядок — и распаханных, и нетронутых.
Да и Богуслав не забывал о жене. Когда позволяла служба, непременно присоединялся к вставшим на ночлег русам. Среди отцовых ближников ему было так же уютно, как и среди княжьих гридней. И каждую такую ночь он был с Лучинкой. Да только ни страсть, ни нежность не могли растопить замороженное обиженной Мокошью лоно. И потом, когда Богуслав засыпал, Лучинка тихонько плакала, спрятав лицо в пропахшее родным потом корзно.
А Богуслав, если и догадывался о ее горе, ничего не показывал. Ни в чем ее не упрекал никогда и старался держать поближе к себе.
Пока шли по землям мордвы, Богуслав нередко брал Лучинку в поле. Учил бить из легкого лука, по-степному держаться в седле…
Ворогов он не боялся, ходил всегда не менее чем с сотней. Чаще — с хузарами. Говорил: в степи, на коне да с луком белые хузары лучше всех. Те варяги, что нынче от печенегов киевские рубежи берегут, у них же и учились. Зато теперь ученики правят учителями.
К счастью, булгары, хоть и были внешне и по речи схожи с хузарами, воинственностью белых хузар не отличались. Бросали хозяйства и, прихватив самое ценное, бежали под защиту городских стен. Если успевали. Легкая конница союзников намного опережала и тех, кто шел водой, и длинные вереницы полонянников, связанных общим вервием, что тянулись за русскими обозами. За челядью гнали гурты отнятого скота. У здешних селян и коровы, и лошади были заметно крупнее и сильнее, чем даже на землях Киевского княжества, не говоря уже о северных, так что цена этого скота была немалая.
