Этими словами заканчивается эссе дяди Джона, если не считать высокопарной коды, которая далеко не всегда соотносится с фактами. Цитируя его труд, я пропускал многое, но ничего из того, что сделало меня таким, какой я есть. Авторские права на книгу сейчас принадлежат внуку дяди Джона, моему двоюродному внучатому племяннику Уильяму Рауху. Сейчас он живет тут, в Нью-Йорке, работает в администрации мэра Эдварда Коха. Видите, мы плодимся и размножаемся!
Жалел ли я в детстве об утраченном богатстве нашей семьи? Ни капельки. Мы жили как минимум не хуже семей остальных моих одноклассников, а если бы у нас опять завелись слуги, дорогая одежда, билеты на океанские круизы и германские родственники в настоящих замках, я бы просто потерял всех своих друзей. Моя полубезумная мать любила говорить об окончании Депрессии, когда я верну себе достойное положение в обществе, буду плавать в бассейне Индианаполисского атлетического общества вместе с чадами других уважаемых семей города, буду играть с ними в теннис и гольф на площадках элитарного Вудстокского клуба. Она не понимала, что для меня отказаться от своих товарищей из 43-й школы, школы им. Джеймса Уиткомба Райли, кстати, означало отказаться от самой жизни. Я до сих пор стесняюсь достатка, не могу примириться с тем, что меня относят к преуспевающему классу, в который так стремились вернуться мои родители.
Как-то раз на вопрос о путешествиях Генри Дэвид Торо ответил: «Я объездил весь Конкорд». Конкорд, видите ли, был его родным городом. Внимание к этой цитате привлек один из моих замечательных учителей в средней школе. Торо, как мне кажется, описывал мир, увиденный глазами ребенка. То же касается и моих книг. Его фраза о Конкорде передает детское восприятие, каким оно, по-моему, должно быть, города или деревни, где человек родился. Там, поверьте, хватит чудес и тайн на целую человеческую жизнь, где бы вы ни родились.
Замки, говорите? В Индианаполисе их было полным-полно.
Мой брат Бернард очень любит один рассказ, в котором говорится о фермере, решившем съездить в ближайший большой город, Сент-Луис. Дело было, скажем, в 1900 году. И вот он возвращается через неделю на родную ферму и начинает взахлеб рассказывать об увиденном, какие там чудны́е машины и не менее чудны́е люди.
Но когда его начинают расспрашивать о той или иной достопримечательности Сент-Луиса, оказывается, ему нечего ответить. В финале он признается:
— Если честно, я и на поезд-то не решился сесть…
Мой отец, по существу, никогда не знал, о чем со мной говорить. Такова жизнь. Мы почти не проводили времени вместе, наше общение было скупым и отрывочным. Но его младший брат, мой дядя Алекс, который окончил Гарвард и стал страховым агентом, был открытым, внимательным и щедрым человеком, моим идеальным старшим другом.
Тогда он был еще и социалистом, поэтому среди книг, что он дал мне, старшекласснику, оказалась и «Теория праздного класса» Торстейна Веблена. Я прочел ее от корки до корки и, несмотря на юный возраст, понял и полюбил эту книгу, ведь она насмехалась над пустой мишурой и бесцельным роскошеством, к которому мои родители, особенно мать, так хотели вернуться.
Интересно, что моя мать пыталась заниматься ремеслом, которое впоследствии стало моей профессией — писательством.
Старый добрый обычай американского среднего класса — когда сын должен положить жизнь на то, чтобы воплотить в жизнь некоторые мечты своей разочарованной матушки, — уже не так актуален. Времена меняются.
Вот финальный аккорд истории моей семьи, описанной дядей Джоном:
«Очень важно отметить, что в четырех поколениях предков К. мы не встретили ни слабых духом, ни даже отчасти психически или нервически больных людей. Все вместе они оставили К. богатую коллекцию генов на выбор. Как эти гены отразились на его взрослой жизни — ему решать. Но во имя предков, что оставили родные земли ради Америки, ему нужно помнить наставление Гете: „Пускай же он сам поведает о себе“.
Я воспринял этот совет со всей серьезностью. Вот как он звучит в переводе: „Отцовское наследство не станет твоим, пока ты не докажешь, что достоин его“».
КАК Я ПОТЕРЯЛ НЕВИННОСТЬ
История моя такова. Я покинул Индианаполис, город, в котором предками для меня было приготовлено много преимуществ и удобств. Покинул потому, что преимущества и удобства были основаны в конечном итоге на деньгах, а деньги кончились.
Я мог бы остаться, если бы поступил, как отец, женился бы на самой богатой невесте города. Но я женился на бедной девушке. Я мог бы остаться, если бы мой отец не сказал мне: становись кем угодно, только не архитектором. Отец и старший брат, химик, уговаривали меня заняться химией. Я был не против заниматься архитектурой, причем в Индианаполисе. Я стал бы индианаполисским архитектором в третьем поколении. Таких много не наберется.
Но отец мой был полон гнева и печали после того, как он, архитектор, лишился работы в годы Великой депрессии. Он убедил меня, что я тоже был бы несчастлив, если б выучился на архитектора.
Итак, в 1940 году я начал изучать химию в Корнеллском университете. Еще в старших классах я был редактором «Шортридж дейли эхо», одной из двух ежедневных школьных газет в нашем округе, поэтому меня с легкостью взяли в коллектив «Корнелл дейли сан».
Дети, которые теперь заправляют газетой «Сан», попросили меня выступить с речью на ежегодном банкете в Итаке, штат Нью-Йорк, 3 мая 1980 года. Кстати, университетская газета «Сан» юридически никак не связана с самим университетом, и, когда эта книга выйдет из печати, в 1981-м, газете исполнится сто лет.
И вот сей дряхлый выпускник, бросивший пить, решил, перекрикивая звон льда в бокалах, сказать следующее:
— Добрый вечер, дорогие соотечественники!
Вам следовало пригласить более сентиментального оратора. Сегодня сентиментальный вечер, а моя сентиментальность не поднимается выше разговора о верных псах.
Лучший из ныне живущих авторов, который работал в «Сан», безусловно Элвин Брукс Уайт, выпускник 1921 года. 11 июля этого года ему исполнится восемьдесят один. Можете отправить ему открытку. Он сохранил кристально ясный ум, но проявляет сентиментальность по отношению к Корнеллу, а не только к собакам.
Мне тут нравилось две вещи: «Сан» и пушки на конной тяге. Да, в мое время пушки еще тянули лошади. Это должно дать вам определенное представление о моем возрасте. В ноябре этого года мне стукнет пятьдесят восемь. Можете и мне прислать открытку. Мы не запрягали лошадей в лафеты — понимали, что Гитлера этим не напугаешь. Вместо этого мы их седлали, воображали, что воюем с индейцами, и так целый день катались.
Я не очень любил это место, но виноват в этом не Корнелл — говорю специально, чтобы какая-нибудь председательница комитета выпускников не разрыдалась из-за моих слов. Виноват мой отец. Он сказал, что мне нужно стать химиком, как мой брат, чтобы я не тратил свое время и его деньги на предметы, которые он считал побрякушками, — литературу, историю, философию. У меня не было склонности к науке. И что гораздо хуже: все члены моего студенческого братства были инженерами.
