— Он, конечно, был онанистом.
На этом наш разговор закончился. Я не протестовал. Но я рад, что могу вспомнить другое высказывание на тему мастурбации, гораздо более приземленное. Мой друг, кинорежиссер Милош Форман, как-то спросил меня, искрясь весельем:
— Ты знаешь, что мне больше всего нравится в мастурбации?
— И что тебе в ней нравится, Милош? — поинтересовался я.
— Что после нее не нужно разговаривать, — ответил он.
Я внимательно прочел очень популярную книгу Гея Тализа «Жена ближнего твоего». Предполагалось, что она станет всеобъемлющим анализом современного состояния сексуальной революции. Если верить Тализу, женщины становятся все более гостеприимными и раскованными, менее зажатыми в отношении сексуальных контактов. Я попробую упростить, сохранив все же основную идею сексуальной революции: идеальная женщина прошлых лет могла угостить усталого путника куском домашнего пирога. Современная женщина с тем же успехом отдрочит ему или сделает минет.
Уж извините, но именно это я увидел в книге.
Не хочу издеваться над книгой, но, по-моему, ее подлинный, тайный смысл демонстрирует нам историю целого поколения американских мужчин, моего поколения, которое благодаря родителям, тренерам, преподавателям, армейским капитанам и докторам-шарлатанам страшно стыдится мастурбации и поллюций.
И скрытая мольба, что читается между строк в этой книге, понятна мне лет с четырнадцати и до сих пор актуальна. С этой просьбой старомодные мужчины, распираемые спермой, обращаются к любой симпатичной особе женского пола — на улице, в магазине, в кино — везде. Просьба такая: «Красавица, прошу, не заставляй меня опять теребить мои срамные места!»
В СТОЛИЦЕ МИРА
Сижу я сейчас на четвертом этаже дома в Ист-Сайде — это в Нью-Йорке, Столице мира. Передо мной табель с моими оценками за последние тридцать лет — вот он висит на стене с моей подписью. Я смотрю на отметки, высокие, низкие, и думаю о себе как об азартном игроке, который одолжил у меня так много денег, что не в состоянии вернуть долг: я не мог ничего поделать. Я уже вспоминал о преподавателе в Чикагском университете, который был настолько талантлив, что не смог найти издателя для своей самой смелой книги и совершил самоубийство. Я не показал, насколько он был талантлив. Решившись привести его в пример, я колеблюсь, и не только потому, что от меня зависит его репутация. Все нужные и полезные мысли, которые я от него услышал, были сформулированы просто и ясно. Из опыта общения с литературными критиками и академиками этой страны я знаю, что ясность изложения они считают ленью, невежеством, характерными для детских книг и дешевых романов. Если идею легко понять, они воспринимают ее как нечто им уже хорошо известное.
То же касается и художественного эксперимента. Если результат положительный и его легко и приятно читать, значит, экспериментатор схалтурил. Единственная возможность заслужить звание бесстрашного экспериментатора — терпеть неудачу за неудачей.
Однажды на какой-то из вечеринок музыкальный критик решил развлечь присутствующих, зачитав список классических композиторов прошлого. Никто из нас не слышал этих имен, но критик сказал, что в свое время они считались величайшими композиторами эпохи. Все они были современниками Бетховена, Брамса, Вагнера, они писали музыку для больших симфонических оркестров.
Мы спросили, почему в наши дни их музыка не ценится. Он ответил, что прослушал множество произведений забытых композиторов и может сказать про них только одно: «Сплошной замах». Он имел в виду, что в них делались музыкальные намеки на гениальные темы, которые непременно последуют, — эдакие музыкальные обещания, одно за другим… и ничего кроме. Современники ценили композиторов за великолепие обещаний, которые те не могли сдержать. Может, сами обещания были такие, что выполнить их не смог бы и архангел.
Мне кажется, что внушительные литературные репутации некоторых моих современников основаны на точно таких же обещаниях.
Вот пример таланта моего преподавателя.
Используя сократовский метод, он спросил свою маленькую аудиторию: «Что делает художник? Скульптор, писатель, живописец…»
У него уже был ответ, внесенный в рукопись той самой книжки, которая так и не была издана. Но он не раскрывал нам его и был готов вычеркнуть совсем, если наши ответы окажутся ближе к истине. На его лекции присутствовали сплошь ветераны Второй мировой войны. Было лето. Нас собрали вместе, чтобы мы могли получать государственное пособие, пока остальные студенты отдыхали.
Я не знаю, понравились ли ему наши ответы. Его собственный ответ гласил:
— Художник говорит: «Я ничего не могу поделать с окружающим хаосом, но я по крайней мере могу привести в порядок этот кусок холста, лист бумаги, обломок камня».
Это и так все знают.
Большую часть своей взрослой жизни я пытался привести в порядок листы бумаги в восемь с половиной дюймов шириной и одиннадцать дюймов длиной. Эта крайне ограниченная активность позволила мне не замечать множества бурь вокруг меня. Она также стала причиной множества бурь, которых я не замечал. Близких часто раздражало, что я уделяю бумаге гораздо больше внимания, чем живым людям.
Я могу ответить, что успех любого начинания зависит от полной сосредоточенности. Спросите любого великого атлета.
Или, говоря иными словами, я не считаю, что умею правильно жить, поэтому прячусь в раковину своей профессии.
Я знаю, что Далила сделала с Самсоном, чтобы лишить его силы. Она не состригла его волосы. Только лишила его способности сосредоточиться.
Лет девять назад меня попросили выступить на собрании Американского института искусств и литературы. Тогда я не был членом этой организации и жутко нервничал. Я ушел из дома и большую часть времени пересчитывал цветы на стене и смотрел фильмы про кенгуру в своей маленькой квартирке на 44-й Ист-стрит. Старый друг с игровой зависимостью только что обнулил мой банковский счет, а в Британской Колумбии мой сын сошел с ума.
Я умолял жену не приезжать, потому что и так был не в своей тарелке. Я просил и женщину, с которой у меня были близкие отношения, не приезжать, по той же причине. В итоге приехали они обе, нарядившись для торжественной казни.
Что меня спасло? Листы бумаги в восемь с половиной дюймов шириной и одиннадцать дюймов длиной.
Мне жаль людей, не умеющих приводить в порядок свои дела. Очень многим охота заниматься кино или телевидением. Главное мое возражение против кино-и телеискусства — их дороговизна. Режиссер похож на Бенвенуто Челлини, легендарного ювелира. Тот тоже работал с баснословно дорогим сырьем — серебром, золотом и платиной.
Дом, в котором я рос, был спроектирован и построен моим отцом в 1922-м — в год моего рождения. Это был дом-музей, полный сокровищ, предполагалось, что его унаследует мой брат, моя сестра или я сам. Мне не хотелось бы там жить. Семь лет мы прожили в эдвардианском доме, в эдвардианском стиле. Это ведь не так много. Для моих родителей, больших любителей музыки, все выглядело так, словно оркестр сыграл семь первых тактов бравурной симфонии, а потом собрал инструменты и разошелся по домам.
