«А он?»
«Ни в какую: я, говорит, под крылом Аллаха, без его воли ни один волос не упадет с головы мусульманина. Джохар — человек добрый, он отступился: не трогайте его, говорит. Такая любовь заслуживает только преклонения».
— Ведем мы с муллой такой вот странный разговор, — продолжал свой рассказ Петрашевский, — но я его не тороплю. Пока он в здании школы — мы все в относительной безопасности. А кроме того, время работает на нас — колонна наших освободителей подъезжает к нам все ближе, ведь время идет к обеду.
«Что же случилось с девочкой?» — спрашиваю.
«На все воля Аллаха… До места под Грозным он добрался нормально, хотя пришлось продвигаться через расположение русских войск… И засада для бронетанковой колонны была подготовлена неплохо, придраться было не к чему. Начальник местного гарнизона, который туда приехал в качестве инспектора, был, как я уже говорил тебе, человеком дотошным. Тем более — помнил, кто дал ему поручение. Он самолично хотел проверить все. И повсюду находился вместе с дочкой — либо держал ее за ручку, либо нес на руках.
Пора уже было инспектору в обратный путь собираться, когда он вспомнил про противотанковые мины:
“Установили их на дороге?” — спрашивает.
“Да, подготовили четыре гнезда для них, пока слегка присыпали землей”, — говорит ему человек, отвечающий за засаду.
“Когда заложите мины на место?”
“Когда получим более точные сведения от нашей разведки, которая следит за продвижением колонны”.
А девочка, она такая смышленая была, — продолжает мулла, — спрашивает у отца:
“Папа, а человек может подорваться на противотанковой мине?”».
— Кстати, — добавил Петрашевский, я заметил, что мулла избегает слова «боевик» — он не употребил его ни разу за время нашего обстоятельного разговора.
— А ты?
— Ну и я. Видно, чеченцы воспринимают его как бранное, зачем же оскорблять духовное лицо?
«Молодой солдат-чеченец, — продолжал мулла, — который успел подружиться с ребенком, отвечает ей:
“Нет, Хадижат, пешеход на мине подорваться не может”.
“Почему?”
“Да потому, что противотанковая мина рассчитана только на большую тяжесть”.
“А человек разве легкий?”
“По сравнению с танком он — пушинка”.
“Все равно, я думаю, если наступить на любую мину, она взорвется”, — говорит девочка.
“Хочешь, проверим?” — говорит ей молодой солдат.
“Хочу. А как?”
“Очень просто, — смеется парнишка. — Вот противотанковая мина, — показывает он в угол двора, где под навесом лежит наготове одна из мин. — Видишь?”
“Вот эта большая лепешка?”
“Она самая”.
“И что?”
“А я спляшу на ней, и мне ничего не будет”.
“И я хочу сплясать на ней!”
“Вдвоем не получится”.
“Ладно, я после тебя”.
“Договорились”.
“Папа, разрешишь мне?” — спрашивает девочка.
“Разрешу, конечно, Хадижат, радость моя, — отвечает отец. — Приучайся с детства к военному делу”.
Руководитель засады замечает:
“Ей бы мальчиком родиться”».
— Тут я не выдержал, — заметил Петрашевский, и спрашиваю у муллы:
«Ты был там?»
«Нет конечно».
«Откуда же знаешь такие подробности? Придумал, что ли?»
«Я никогда ничего не придумываю, — ответил мулла с достоинством. — Мне все рассказал отец погибшей девочки».
«Так она погибла?»
«Да. И его рассказ о ее последних минутах мне пришлось выслушивать, наверно, тысячу раз, пока я его затвердил наизусть».
«Как же это произошло?»
«Натянул солдат сапоги — был он босой — и ступил на мину. Кругом стали несколько человек, в том числе и приезжий инспектор, дочку он держал за руку. Начал солдат отплясывать, остальные стоят кругом, хлопают в такт в ладоши, подбадривают.
Когда солдат уже заканчивал свою пляску, девочка вырвала свою руку из руки отца, подбежала к пляшущему, тот подхватил ее на руки, закружился и принялся с удвоенной лихостью отбивать чечетку.
И тут произошел взрыв.
Видимо, мина оказалась бракованной — такими иногда оказываются мины афганского производства. А может, мина была и не противотанковой — следствия никто не проводил. Взрыв уничтожил несколько человек. От тех, кто плясал на мине, ничего не осталось — их разнесло в клочья.
Отец девочки долго рылся в кровавом месиве, но из останков своего ребенка ничего не смог обнаружить — так все было перемешано. Обнаружил только окровавленный кусок платьица. Что же касается самого отца, то сам он, в числе еще четырех человек, каким-то чудом не пострадал: у него не было ни единой царапины, и это его больше всего угнетало.
Он упал на землю, бил себя кулаками в голову и повторял:
“Зачем я ее отпустил? Зачем руку выпустил? Я сам, сам, своими руками убил ее!”
Его успокаивали, отливали холодной водой, он несколько раз терял сознание — даже странно для такого крепкого, закаленного в сражениях и невзгодах мужчины…»
«Я встретил его, — продолжал мулла, — когда он уже вернулся домой, в селение Асланбек-Шерипово. Мне, конечно, загодя рассказали о трагедии, которая произошла под Грозным.
Я ожидал увидеть убитого горем отца, но мой старинный знакомец выглядел спокойным и даже довольным. Мы заговорили о нейтральных вещах, я не стал пускаться в рискованные расспросы, а он вдруг сказал:
“Знаешь, я рад, что брал Хадижат с собой”.
“Рад?”
“Ну да, она увидела много нового и интересного. Дорога ей понравилась… Кое-чему она научилась, даже плясать”.
“Не может быть!” — я просто не знал, что ему говорить и как держаться…
“Да что же тут такого? Она подвижная и способная девочка… Так что напрасно ты советовал мне не брать ее с собой”.
“Ну извини”.
“Она даже подросла за эти несколько дней. Хочешь посмотреть на нее?” — спросил он.
“Хочу”. — Я не знал, что и подумать.
“Хадижат! Эй, Хадижат!.. — крикнул он в приоткрытую дверь своего дома. Он звал так ласково, так призывно, что мне на какое-то мгновение показалось, что на пороге вот-вот появится смеющаяся загорелая девчонка.
Но чуда не произошло.
На пороге никто не появился.
“Может, куда-то забежала”, — произнес я, поддерживая эту странную игру, или как там ее назвать.
“Наверное”.
“Ты отпустил ее?”
“Я запретил ей без спроса убегать со двора, — озабоченно сказал отец. — Но Хадижат — такой непослушный ребенок, просто беда. Что ей ни скажешь, все норовит сделать наоборот”.
