– Какова атмосфэра на фронте? – спросил он неожиданно, продолжая изучать карту.
Дунаев ничего не смог ответить – он как-то оцепенел. Встречи с Доном всегда слишком действовали на него: это действие не было ни страхом, ни радостью – скорее ощущением какой-то космической, ничего не щадящей свежести, какой-то запредельной и почти невыносимой молодости – словно и сам Дон, и все, что его окружало, родились только что, долю секунды назад. Все в них вопило об их молодости и пахло молочным холодком чистой, здоровой пустоты, которая только что царила на этом месте. Чем-то этот «мир Дона» напоминал ландыш или подснежник, который только что распустился и теперь застыл, потрясенный случившимся с ним расцветанием. Впрочем, ощущение, исходившее от Дона и его вещей, было настолько «неописуемым», что, сталкиваясь с этим ощущением, Дунаев каждый раз поначалу терял дар речи. Вот и сейчас он силился вымолвить что-нибудь и не мог. Тем более он ясно видел, что Дон играет, изображая Сталина. Это было ясно и по тому, как был задан вопрос (нарочито медленным голосом, с имитацией грузинского акцента), и по тому как Дон стоял, склонившись над картой, заложив одну руку за спину, а в другой руке сжимая нечто, напоминающее курительную трубку (потом Дунаев разглядел, что это статуэтка, изображающая резвящуюся русалку, из черного дерева).
Только очень уж не похож был Дон на Сталина! Светлые соломенно-белые волосы растрепаны, лицо – кровь с молоком, и все пылает детским румянцем. Младенческие глаза ярко блестят. Он явно наслаждался игрой.
– Сложное палажэние слажилось на этом участке фронта, – произнес он, старательно изображая грузинский акцент, и постучал «русалкой» по карте. Дунаев заметил, что это карта Гренландии. Территория Гренландии аккуратно расчерчена на квадратики, в квадратиках расставлены какие-то точки. В целом все отдаленно напоминало схему игры в домино.
Наконец Дон поднял глаза на Дунаева.
Головы, которыми был усеян Дунаев, проснулись и неуверенно запели песню Вертинского «Минуточка»:
На пляже за розовой будкой
Мими с обезьянкой шалит,
Меня называет Минуткой
И мне поминутно твердит:
Ну погоди, ну погоди, Минуточка!
Ну погоди, мой мальчик-пай!
Ведь любовь наша только шуточка.
Это выдумал глупый май.
Дон засмеялся. Дунаеву даже показалось, что лицо его засветилось от радости.
– Что же ви сразу нэ сказали, таварищ Паскребышев, что у вас харошие новости? Хотэли падшутит над таварищем Сталиным? Ай-яй-яй! Нэхарашо. Мы тут, в Кремле, заждались уже таких гастинцев.
– Это трофеи, – произнес Дунаев. – Это вам от нашей… боевой диверсионной группы. Для вашего музея.
– Группа, – глубокомысленно повторил Дон. – Группа – это харашо. Сколько нечеловек в группе?
– Трое, товарищ… товарищ Сталин. Трое, и еще я, ответственный, так сказать… И еще Бессмертный… Он нас наставляет.
– Бэссмертный? Что за фамилия такая? Нэскромно звучит.
– Но он, товарищ Сталин, и в самом деле… не смертен. Он бессмертен, товарищ Сталин, – лепетал парторг.
– Вах! Бэссмертных нэ бивает, – покачал головой Дон. – Знаешь, гдэ его смэрть? Здэсь, у мэня. В маем музэе. Хочишь пасматрэт?
Дунаев попытался кивнуть, но кивок не получился. Не мог получиться у него кивок.
– Заодно посмотришь вообще музей, – прибавил Дон уже без грузинского акцента. – Правда, целиком ты его не сможешь посмотреть: на это и пятидесяти тысяч жизней не хватит. Причем таких жизней, как у твоего Бессмертного – почти бесконечных. А мне такая длинная жизнь не нужна (он весело засмеялся). – Пойдем, прокачу тебя по залам. Кстати, выберем место для новых экспонатов. Может, ты что-нибудь посоветуешь.
Как только Дон стал говорить нормально, перестал изображать Сталина, Дунаев сразу же испытал огромное облегчение. Гму стало казаться, что рядом с ним уже не узкоспециальное и весьма отдаленное от мира божество, а просто хороший, близкий приятель. Такой приятель, какие бывают в детстве, с которым можно и порыбачить, и сходить в лес по ягоды, и предпринять рискованный набег на чужой яблоневый сад, с которым можно вместе подразнить какого-нибудь гневного старичка или же отправиться подглядывать за девчонками, моющимися в маленькой «девчачьей» баньке у реки. С таким приятелем можно обмениваться шуточками и хохотать, а можно хохотать и без шуточек, на одном запасе сплошной легкости, накопившейся за время приятельства. Дунаеву действительно вдруг почудилось, что они с Доном росли в одной деревне неразлучными дружками, а может быть, и сейчас они еще продолжают возрастать в той же деревне: шалопайствуют, лузгают семечки, дерутся палками с зарослями крапивы (воображая, что это не крапива, а японцы), пишут на заборах похабщину, и прочее.
Это ощущение могло бы показаться неуместным: ничто (кроме лица Дона) не давало поводов для возникновения подобных простых чувств. Перед Дунаевым стоял некто в костюме испанского гранда, с орденом Золотого Руна на шее. Некто, о ком Дунаев, в общем-то, ничего не знал. Он не имел даже самого приблизительного представления о том, кто такой Дон. Не брезжило никаких догадок или подозрений на его счет. Он знал только, что Дон не из врагов, что он обитает в своем собственном мире и никогда не покидает его пределов. Знал, что Дона мало кто видит и у него есть музей.
– Где мы? – спросил Дунаев.
– Мы в молоке, – ответил Дон и показал пальцем в иллюминатор. Тут только Дунаев понял, что за стеклом иллюминатора не белая слепая стена, а толща молока. Они находились, кажется, на дне некоего молочного океана.
– Я решил, что настоящий музей должен находиться в молоке, – пояснил Дон таким тоном, как будто речь шла о чем-то совершенно очевидном.
– А как же оно не скисает? – поинтересовался Дунаев.
– Оно скиснет, – весело ответил Дон. – Скиснет, когда придет время. Пока что оно еще очень молодо. Мы сейчас находимся как бы в начале мира. Через некоторое время молоко скиснет и превратится в простоквашу. А я тогда возьму да и уберу отсюда свой музей. Потому что, согласись, глупо держать музей в простокваше. Я уберу музей, и тогда сыворотка стечет, и вместо простокваши образуется Творог. А в Твороге заведется…
– Священство, – подсказал Дунаев, радуясь своей осведомленности.
– Ну да, священство, – кивнул Дон.
– Этот музей… Это что, музей трофеев? – спросил Дунаев.
– Да, и трофеев тоже. Но скорее его можно назвать «музеем будущего». Ведь все события – они еще не произошли. Во всяком случае, когда мы здесь находимся, все для нас – дело будущего. Здесь хранятся различные следы, экземпляры и осколки этого будущего. А еще мой музей иногда называют «музеем философии». Может быть оттого, что у меня здесь хранится «философский камень». Не знаю, впрочем. Я сам не философ…
– А ты читал Маркса? – поинтересовался Дунаев.
– Я читал его переписку с женой. Он ведь любил жену, – странно ответил Дон.
