До вечера гулял по городу. Взобрался на холм, прошел рощу пиний и увидел ворота – два столба, увенчанные статуэтками собак. За воротами простиралось зеленое поле. Он вошел, но тут появились настоящие собаки – они бежали к нему издали, от дома с плоской крышей, виднеющегося среди пиний. Кранах вспомнил, что если собаки молчат, значит, они свирепы, и поспешно вышел за ворота. Вернувшись в город уже в сумерках, он посетил антикварную давку и наконец купил себе телескоп.
Всякий, кто просыпался утром в Италии, знает ощущение не вполне понятного счастья, которое сопутствует этим пробуждениям. Кранах поднялся, быстро собрал свой саквояж (ставший значительно тяжелее, после того как туда был уложен телескоп в медном футляре), расплатился за пребывание в отеле и вышел на улицу. Пахло цветами, хотя стояла зима. Он хотел было идти прямо на вокзал, но вдруг свернул в сторону галереи Уффици. Ему захотелось еще раз взглянуть в лицо Новорожденной.
Она оказалась светлее и проще, чем вчера. Золотые искры в траве стали незаметны, и Кранаху пришлось специально искать ракурс, с которого они были бы видны. Потом он отправился к «Леде». Он не сразу нашел ее, слегка заблудился, попал в круглый красный зал, похожий на внутреннее пространство циркового барабана, где висели крошечные портреты вельмож, в том числе два портрета, написанные Большим Отчимом. Наконец, он увидел знакомый зал с доспехами, быстро прошел его и вошел в пустой и светлый коридор. В конце коридора, перед картиной, сидела девушка и делала копию. Кранах тихо подошел и заглянул через плечо. Рисунок, сделанный углем, казался беспомощен. Притоптыванием мягкой синей резинки она пыталась воспроизвести леонардовское «сфумато» – туманную шторку, которой задернуто улыбающееся личико Леды. Прорисовано было только это личико, все остальное оставалось лишь намечено на ватмане нетерпеливыми и в то же время робкими линиями. Кранах запомнил навсегда луч бледного зимнего света, падающий сбоку на рыжие волосы рисующей, ее бледное, маленькое ухо и узкие пальцы, испачканные углем. На каменном полу лежали перчатки и твердая белая шляпа.
– Вы скопировали только ту часть картины, которая уже является копией, – сказал Кранах, тщательно подбирая итальянские слова. – Более оригинальную часть этой картины – лес и лебедя – вы оставили без внимания. Жаль.
Она обернулась и мельком взглянула на его опаленное горным солнцем лицо со светлыми пятнами вокруг глаз, оставшимися от солнечных очков, на полукруглый шрам под левым глазом.
– Вы немец? – спросила она.
– Да. Юрген фон Кранах. Простите, что не представился сразу же.
– Кранах? Потомок немецкого живописца?
– Нет. Однофамилец. Я называю его иногда для смеха Большим Отчимом. Он ведь был, кажется, бородатый, в шубе. Честно говоря, не люблю его. Ведь отчимов вроде бы принято не любить, если они бородатые, в шубах.
– Почему вы не на войне? – спросила она с усмешкой. Слово la guerra было очаровательным в ее произношении. Она была молода, лет семнадцати, не более.
– Я был на войне, – ответил Юрген.
– И многих вы там убили? Врагов.
– Я никого не убил, – честно ответил Кранах. – Кажется, меня чуть не убили. Но я легко отделался. Пришлось немного полечиться в Швейцарии, в горах. Я только что оттуда… Спустился с гор, как говорят. Так иногда говорят. Спустился… И вот встретил вас.
– Швейцария плюс медицина! – произнесла она, снимая рисунок с планшета и укрепляя на нем новый лист, – Швейцарский флаг является, кажется, негативом, что ли, медицинского флага. Или наоборот. Даже не знаю. Швейцарский крест, медицинский крест, и между ними знак «плюс», знак сложения… тоже крест. Три креста на горе. Это Голгофа.
– Голгофа. Я немного занимался альпинизмом. – Кранах дотронулся концом трости до ее белой шляпы, лежащей на полу. – Правда, альпинизм больше напоминает несение креста, нежели само распятие. В основном приходиться идти, идти целыми днями, волоча на плечах и за плечами снаряжение, напоминающее инструментарий средневекового заплечных дел мастера: все эти крюки, топорики, веревки, стальные зубья, штыри, клинья…
– Что же заставляет вас? Тяга к самоистязаниям? Жажда усталости? Христианское хобби?
– Нет, не ради страданий. Там, наверху… Это своего рода пьянство. Вы ведь собираетесь стать юристом?
Она резко обернулась (глаза светло-зеленые, блестящие, как мокрая трава).
– Вы что, шпион?
– Под вашей шляпой лежат две книги. И обе – по юриспруденции. Необычный интерес для девушки вашего возраста. Впрочем, мне этот интерес понятен. До войны я работал криминалистом. На этот раз вы начали с лебедя. Не знаю, можно ли называть его лебедем. Скорее, это все же дракон. Дракончик. Как вас зовут?
– Мюриэль. Мюриэль де Мео. Я живу в Риме.
– Вот как? Я сегодня буду там.
– А я буду там через три дня. Каникулы кончаются через три дня.
– Каникулы? Сегодня я видел собак, – задумчиво промолвил Кранах. – Хотелось бы встретить вас в Риме.
– Вам не составит труда найти меня там, господин криминалист. Я живу на улице Архимеда, в доме с черными львами. Мой отец адвокат. А вы… Вы ведь сыщик, не так ли?
– Нет. Это не так. До встречи. До встречи в Риме. – Кранах поклонился. И, проходя через пустой коридор, и через коридор с доспехами, и через галерею с зелеными туманными потолками, и проходя по улицам Флоренции, и входя в здание вокзала, и садясь в поезд, и раскрывая книгу Д'Аннунцио, и не читая ее, и глядя в окно на белые скалы Тосканы, на городки, похожие на куски старинного сыра, Кранах все продолжал улыбаться, ни о чем не думая, только вслушиваясь в шум крови, сливающийся с шумом поезда.
«А ведь я совсем еще молод. Я почти ребенок. А вот еду в поезде один, без взрослых», – подумал он, уже подъезжая к Риму.
В Риме он погрузился в светскую жизнь. Не то чтобы он соскучился по светской жизни, просто это было нужно для дела. Вращался в основном в среде аристократии, симпатизирующей фашизму. Два раза издалека он видел Муссолини и один раз – Папу Римского. Муссолини показался ему симпатичным (на нем была забавная шапочка с кисточкой). Папа Римский произвел отталкивающие впечатление. Но все это уже мало занимало его. Он был влюблен в Мюриэль де Мео. Он не сомневался, что сама Новорожденная подарила ему эту любовь.
Как и положено влюбленному, он почти перестал спать. Ночью он бродил по Риму, один или с Мюриэль, или они вместе рассматривали в телескоп звездное небо. Они переименовали созвездия, и новые имена, которыми они наградили их, были загадочно-неприличные, не предназначенные для чужих ушей.
Она была наполовину француженка, наполовину итальянка. Она родилась в La Spezia, у моря. Ей было шестнадцать лет. Она хотела стать юристом, чтобы продолжать дело своего знаменитого отца. В доме с черными львами Кранаха представили этому преждевременно одряхлевшему человеку, у которого Мюриэль унаследовала манеру смотреть прищурившись, сквозь ресницы, и другую манеру – хлопать без надобности в ладоши, заполняя любую паузу почти бесшумными аплодисментами, напоминающими ангельские поигрывания крыльями. Кранах был также представлен ее матери, очаровательной даме, от которой Мюриэль унаследовала рыжие волосы и скользящую походку. «Итальянское поручение» было им уже выполнено, но он все откладывал свой отъезд в Берлин.
