Но как же ему удалось тогда, в молодости, так изощриться? Видно, способный был человек, большой души.
Прощай, радость, жизнь моя!
Знаю, едешь без меня…
Вспомни теплой тот денек,
Как купаться вместе шли,
Как ложились на песочек,
На желтой, мелкой песок…
Сегодня снова горячие бои за Царицын. Совсем иначе все, чем тогда, в двадцатых. Теперь наш город называется Сталинград, но все равно он совсем разрушен. А я где? Не знаю. Вчера, лежа в траве, написал стихотворение сломанным пером, посвященное одной из них:
Я так скучал, я видел вас тогда,
Когда реальной девочкою рядом
Стояли вы. И взгляд ваш был мне садом.
За темным садом ходят поезда.
И поездов шипенье: «Вышли? Вышли?»
И на веранде шепот: «Спишь ли? Спишь ли?»
В стакане минеральная вода.
Я помню сон. Я видел вас тогда.
Я знаю вас, как знают изнутри
Тот толстый топот сна, крадущего опята.
Открой глаза. Проходят в сад ребята
И в цепких пальцах держат фонари.
Я много спал. Я видел там тебя.
Сквозь празднество какое-то, наверное.
Там было празднество черничное, манерное,
Приятное, как все во сне всегда.
У девушек всегда во сне леса,
И поезда идущие сквозь чащу,
И только света бродит полоса
Фонарика, сквозь сада тьму светящу.
Я буду, где река. Я буду, где темно.
Веранды тянутся. Из дач плетут слова.
Тихонько постучусь в последнее окно.
Ты слышишь? Спишь? Париж? Витраж? Трава?
Вчера бои за район заводов. Хотел написать стихотворение, но написал лишь одну строчку:
Когда спит Громовержец, и на кортах Олимпа…
После девяти дней шквального огня, вдруг – тишина. Передышка. Затишье перед броском. Завтра в ход пойдут танки.
Пройдем с тобой сквозь капилляры зим
В ту Залу Завтрака, где завтра как стекло,
И чисто вымытый лимонный свежий сок,
И поцелуи на задворках дач,
И серебро. И сахарный песок.
И быстрое дыхание. Не плач.
Фон Манштейн хорохорится, но дела у него идут совсем не так, как он ожидал. Что ж: узнал фашистский стервятник, что у нас – не ягнятник. Мы предприняли чудесную лодочную прогулку на остров. У девочек сломались сразу две когда-то любимые игрушки. Но мне удалось развеселить их обещаниями новых игрушек. На острове первый раз целовались с ней, пока другие были заняты костром.
Я так жадно люблю босоногий твой шаг,
Твой таинственный, летний, речной аромат,
Я могу угадать,
Как прохладен и гладок песок твоим узким ступням,
В твоих серых глазах нежность нимфы ручья,
Теплый холод нимфы ручья.
Тевтонам грозит окружение. Кольцо скоро замкнется.
Она попросила меня, чтобы я научил ее плавать. Уроки проходят ночью. Сейчас на реке стоят горячие, грозовые ночи.
Обрывок пены на плече,
И хохот над водой зеленой,
И смерч, бредущий вдалеке
Слегка подрубленной колонной.
Посередине реки бросаю весла, и мы часами лежим с нею на дне лодки, обнявшись и глядя в небо, где пробегают молнии. Потом у берега я учу ее плавать. Вчера на другом берегу снова шумели свадьбы… Кто-то подплыл к нам, посмотрел… Испугался наших лиц и уплыл восвояси.
Дунаев читал, не понимая, о чем идет речь в этих любовных записках. «Пленка» то сгущалась, так что приходилось напрягать зрение, то становилась тонкой, прозрачной. Через секунду он забывал прочитанное. Так действовала «пленка». И вдруг она исчезла.
Парторг увидел, что он уже не в номере гостиницы. Он словно бы прошел сквозь тетрадь Радужневицкого и теперь был на реке, в лодке. Стояла грозовая ночь. Прямо напротив него сидела девочка в простом белом платье и внимательно смотрела на него темными глазами. Взгляд был умный, спокойно-сосредоточенный.
Парторг тоже сразу почувствовал себя умным, даже мудрым. Он все понимал. Хорошо понимал эту девочку, улавливал ее сосредоточенное состояние, понимал, что означает ее взгляд, что означает река, понимал речные лилии, лежащие на дне лодки, и молнии, и темные деревья на берегу. Дунаев и девочка смотрели друг другу прямо в глаза взглядом абсолютного понимания. Казалось, их глаза соединены потоком живого, струящегося ума.
– Чего бы тебе хотелось? – спросил Дунаев. Слова сопровождались легким электрическим треском.
– Расскажите сказку, – произнесла девочка.
– Хорошо. Расскажу тебе про орла, – сказал Дунаев.
Девочка кивнула. Парторг начал рассказывать. Речь струилась сама собой, вольная и умная, как река.
Глава 21
Орел
В некие времена людям вдруг надоело работать – они решили прекратить работать, а там хоть бы и голодная смерть. А чтобы не возникало искушения, решили собрать все орудия труда и подарить Орлу. И вот они собрали топоры, прялки, пилы, ножи, веретена, грабли, лопаты, весла, иглы, станки – и все это отнесли Орлу. Орел съел это. Люди хотели уйти, успокоенные, но Орел сказал им, чтобы они принесли также все буквы и все слова, чтобы они больше не мучили людей. Буквы ему еще принесли, а слова найти не смогли: они сразу все попрятались. Так и сказали Орлу: не знаем, куда слова подевались. Тогда Орел съел всех людей. Решив, что слова скрылись в людях. Людей и вещей не стало, и Орел зажил счастливо. Но он ошибся – слова скрывались вовсе не в людях. Когда слова увидели, что Орел постарел и нет в нем прежних сил, слова стали возвращаться. Слово «небо» скрывалось в камне – оно вышло и пошло по полям. Тут слово «мотыга» объявилось, где оно скрывалось – никто не знает. Слово «кочевряжка» откуда-то объявилось. Затем больше: слово «кусок» появилось. Слово «поросль» появилось. А потом и другие слова стали вылезать изо всех щелей. Орлом овладела ярость: ведь его обманули. И он решил уничтожить мир, раз уж этот мир дал прибежище словам. Он собрал свои силы и съел мир. Какое-то время он еще был один в пустоте, а потом умер. То ли силы иссякли, то ли пришел ему срок. И вот мертвый Орел остается быть в этой пустоте, потому что нет никаких существ или сил распада, которые уничтожили бы его труп. А в трупе Орла – все вещи, все люди и все слова. Так и живут внутри. Порой кто-нибудь вспомнит о внешней жизни. Но, как правило, о ней не вспоминают.
Дунаев замолчал, удовлетворенный, чувствуя себя древним сказителем. Ему показалось, руки и лицо у него расписаны краской, волосы его седы и заплетены священными крендельками, а под одеждой на веревочках висят зубья и куриные боги. Короче, он окончательно вошел в роль опытного шамана, сведущего в тайных историях. Девочка по-прежнему внимательно смотрела на него.
