– Ребята… Хлопцы… – забормотал парторг одеревенелым языком (а в голове вертелось: демоны!.. демоны!). – Чего… Чего творится?
– А вот сейчас узнаешь чего! – заорал Радный и метнул в Дунаева весло.
Раскаленное весло пробило тело парторга и застряло в нем. Все задымилось вокруг. Запахло паленым мясом. Но парторг обернулся на мгновение бубликом и вытряхнул из себя весло. Затем он вернул себе человеческий облик и вопросительно посмотрел на Радного.
– Чего это… Обезумел? – спросил Дунаев.
– Я казак! – отчеканил Радный и обнажил зубы, выкрашенные красной краской.
В ту же секунду сверкнул поднос и, срезав голову Дунаева, унесся в окно. Дунаев захохотал. Точнее хохотала его голова. Он понял, что появился кстати – в разгар боевого буйства. Он быстро улавливал состояние своих товарищей. Объяснять они умели доходчиво.
– Эх, да вы, видать, горячие парубки! – заорала голова парторга, уносясь в пылающее, душное, как танк изнутри, небо. Его обезглавленное тело стало резво отбивать казачка, одновременно с отточенным боевым изяществом выдергивая из рукава серый простенький хлыст с побитой кисточкой. Свист, взмах. Радный, разбрасывая черепа, грянулся всем телом о твердое, словно уголь, совершенно черное облако (подобные облака заменяли здесь землю). Еще взмах. Максимка превратился в хорошо упакованную бандероль, связанный по рукам и ногам. В спину обезглавленному парторгу вонзились грабли. Но снова свистнуло, и Радужневицкий встал в вонючем небе переливающейся радугой.
– Радуга-дуга! – заорал парторг с подноса.
– Радуга-дуга! – подхватили снизу какие-то бесчисленные голоса.
Дунаев быстро овладел полетом подноса. Описав в воздухе дугу, он вернулся к своему телу. Удаль настолько переполняла его, что он «приземлился» на свою шею прямо вместо с подносом – шея тут же срослась сквозь железо. Поднос обрамлял ее, как воротник Дон-Кихота.
– Ну что, поняли теперь, что я ваш учитель?! – грозно спросил парторг у соратников.
– Учитель! Учитель! – заголосили они, давясь от смеха. При этом из глаз у них текли слезы. Жар, однако, превращал их в струйки пара. Дунаев схватил Максимку – тот превратился в камень, обмотанный ослиным хвостом, наподобие пращи. Только личико мальчугана таращилось из камня, захлебываясь в отчаянном смехе и в отчаянных, горьких слезах.
– Ну, после разминки, пора и в бой, – сказал парторг, обращаясь к нему. – Докладывай, лейтенант, что у вас тут происходит.
– Страшно, товарищ капитан! – проскрежетал Максим. – Самое страшное происходит! Ровесник мой выступил… Росою выступил. И теперь концерт дает.
– Какой еще ровесник, в пизду? – не понял парторг.
– Малыш. Малыш мертворожденный. Играется. Танковый бой устроил. На ковре.
– А, Малыш. – Дунаев недобро усмехнулся. – Рыцарь Печального Образа. Знаю. Убивал его однажды.
– Его все убивали, – скрежетнул Максим. – А ему это нравится. Любит он умирать. Но по-настоящему он только сам себя убить может.
– Хуйня, – добродушно подмигнул пареньку парторг. – Прорвемся.
– Да я с ним сам справлюсь! – неожиданно заявил Максим. – Снимите только с меня, дяденька, вашу веревку.
Парторг освободил Максимку и огляделся. Над ними по-прежнему сверкал Радужневицкий в образе радуги. Кроме этого сверкания, было темно, дымно. Сильно пахло раскаленным металлом, и в воздухе слышался неумолчный грохот и скрежет. Казалось, Дунаев переместился в ад и теперь растерянно топтался в небе этого ада, на черных сплошных облаках, напоминающих своими блестящими гранями угли. Радный куда-то пропал. Внизу разглядеть ничего не удавалось – там все тонуло в черном дыму и в грохоте. Видимо, шел бой за освобождение Киева. Максимка расправил крылья на золотых колесах, которые заменяли ему ноги. Заблестел довольными черными глазами. При этом он, с неожиданной детской доверчивостью, взял парторга за руку и покатился за ним по темным, затвердевшим облакам. У Дунаева появилось забавное чувство, что он прогуливается с малолетним сыном, катящимся на детском велосипеде. И идут они куда-нибудь в цирк, в кино или в зоопарк. Впрочем, Дунаев подозревал, что будет и цирк, будет и кино, будет и зоопарк.
Так шли они в тягостных, смердящих войной небесах. Внезапно парторг расслышал всхлип. Оглянулся.
Максимкино лицо искажала странная гримаса: губы растянуты улыбкой, но из глаз струятся слезы. Отчаяние странно смешалось с ликованием на этом полудетском личике.
– Ты чего? – спросил парторг.
– Страшно, – снова тихо произнес мальчик скрежещущим голосом. – Страшно-то как! Там, внизу, покамест мы тут среди нашего полубытия прохлаждаемся, как игрушки на елке, там внизу такое сотворяется! Не представить вам себе. Очерствели вы, товарищ капитан, в сражениях с отсутствующими. Давно перестали быть человеком. Я, впрочем, тоже нечеловек. О сострадании не помышляю. И все же понюхайте воздух.
Дунаев послушно втянул ноздрями тяжелую вонь тысяч и тысяч горящих машин, удивленно косясь на мальчонку.
– Так пахнет Ад, – печально промолвил тот. – Украина горит. Летят, летят казаки на чертях и черти на казаках. Никто их не заставлял. Нет никаких потусторонних сил. Нет никаких демонов. Никаких нет Небесных Каруселей, которые спускали бы зло на землю. Они сами жгут и истязают друг друга в ими же созданном Аду.
– Ты о людях, что ли? – спросил парторг. – Так ведь их тоже нет, точно так же как и демонов. Может быть, демоны как раз и есть… – Он покосился на золотые колеса и мясистые крылья, которыми снизу завершался Максимка. – Ты же сам сказал: летят черти на казаках.
– Людей нет. А кто тогда есть? – повесил мальчуган беспризорную головку.
– Есть те, кто называет себя людьми. А также те, кто называет себя другими всякими прозвищами. А вот кто они все на самом деле – это Пряталки давным-давно спрятали, еще когда тьма светом не давилась.
Дунаев с удовольствием пропускал сквозь себя лесную премудрость, которой так долго потчевал его Холеный.
– Людей нет, но ведь они могли бы быть. Они были задуманы. Просто из этого ничего не получилось. Наебнулось это большое дело. И что теперь делать, Владимир Петрович? Имеет ли смысл эта война, которую мы ведем?
– Пойми, парень, – добродушно прищурился парторг. – Мы ведь воюем не за смысл, а за Родину. Любовь движет нами и нас не спрашивает, что мы об этом думаем. Ты вот, когда ебешься, спрашиваешь о смысле? Любовь просто двигает тобою туда-сюда. И все. А впрочем, ты еще пацан, небось и не ебался ни разу. Забыл я о твоем возрасте. Девчонки сейчас ранние пошли, а вот мальчишки – не знаю.
– Мальчишки сейчас поздние пошли, – мрачно сказал Максимка (кажется, он был задет словами Дунаева). – Я не ебался и никогда не стану ебаться. Я еблю через хуй кидал. Я в гробу ее видел, эту вашу еблю. Не царское это дело.
– А ты что – царь? – подъебнул парторг паренька.
– А может, и царь! Откуда вам знать? Сами говорите, неведомо, кто мы такие. А вы, товарищ капитан, подавно не знаете, кто я такой! – Максимка гордо вздернул смертельно побледневшее лицо.
