– Беременна? – спросил он.
– Восьмой месяц пошел, – застенчиво ответила она.
– А муж?
– А мужа нету. С партизанами ушел. И не муж он мне…
– Как зовут-то?
– Кого? – испуганно спросила Глаша.
– Отца ребенка, – отрывисто ответил парторг.
– Алешенька, – тихо, со страхом и нежностью, произнесла она.
– Врач?
– Да, врач. А вы откудова знаете? Вы Алешу знаете? Он что, говорил вам…
– Да, я встречал его. Он лечил меня как-то раз. В одном отряде были. У нас говорили, у него любовница в Черных деревнях.
– В каких таких Черных деревнях? – удивилась Глаша.
– А как это место называется?
– Ежовка. Ежовские мы.
– Ну да… Говорили, у него женщина там. В Ежовском, – рассеянно повторил парторг. – Комиссар Ежов не из ваших ли был мест?
– Не знаю. Вы… лучше про Алешу скажите. Где он? Куда пропал?
– А ты сама его давно видела?
– С той самой ночи, как ребеночка мы с ним сделали, не видела. И не слыхала от него ничегошеньки. И вся-то душа изнылась о нем… Ночами не сплю, все думаю. Что он? Где? Живой ли?
– Я его еще давнее не видел, – сказал Дунаев и отошел от нее, шаря перед собой руками и натыкаясь на вещи.
Но когда наступила незаметная для Дунаева ночь, Глаша подкралась к нему, разбудила и снова стала расспрашивать шепотом про своего любовника.
– Ничего не знаю, – ответил Дунаев и повернулся на лавке на другой бок.
– Тише вы! Отца с матерью разбудите! Как же не знаете? В одном отряде ведь партизанничали.
– Не знаю ничего. Он меня лечил. Потом… Потом много дел партизанских было сделано. Видел я его иногда. Но все это было еще до московской битвы. А потом… Отряд разделился, и больше я его не видел. Ты его видела восемь месяцев назад. А с тех пор, как я его видел, года два прошло. А может, и три. Сколько уже война-то длится?
– Ох, может, уж и восемь лет…
– Что у тебя, все восемь да восемь. Небось про месяцы тоже наобум сказала? Неграмотная?
– Да где тут грамоте-то обучиться. У нас и школы нет. Подписаться могу – и именем, и фамилиём.
– Темные вы люди здесь. Да и неудивительно. Дай живот потрогаю, скажу, на каком ты месяце.
Парторг протянул руку и с удовольствием потрогал живот Глаши.
– Да, вроде похоже на восьмой. Теплая ты…
– А чего мне не быть теплой-то? Я молодая. – Глаша хихикнула.
– Ладно. А он тебе про отряд рассказывал?
– Нет, не очень. Говорил, командир у них хороший. А больше ничего.
– А сама на партизанских стоянках не бывала?
– Не, не бывала. Куда там. У меня родители строгие, из дому не пущают. Как живот расти стал, отец прибил меня. А потом – ничего, привык. Говорит: рожай парня, работники нужны.
– И что же, как ты думаешь, мальчик или девочка?
– Не знаю. Вроде чудится мне, и вправду мальчик будет.
– Пускай. Желаю тебе мальчика. Сейчас не только работники, но и воины нужны. Война, глядишь, сто лет продлиться может.
– Ой, неужто сто лет… – охнула женщина.
– Ну, пошутил, – смягчился Дунаев. – Скоро добьем фашистов. Парень твой при коммунизме жить будет. Иди, спи. Нечего всю ночь лясы точить.
Женщина ушла к себе на полати, в другую часть комнаты, и, судя по дыханию, сразу заснула. Дышала она глубоко, ровно. Откуда-то сверху, видно, с печи, слышен был свистящий храп ее отца. А Дунаев еще долго не мог заснуть, лежа на своей лавке в сплошной темноте. Так темно было, что даже становилось безразлично, продлится ли война еще сто лет или закончится завтра, после ужина.
На следующий день после ужина, который состоял из картошки и молока, парторг курил цигарку, сидя на бревне возле избы. Откуда-то издалека доносились звуки гармошки и поющие голоса девушек:
Не велят наши за реченьку ходить,
Не велят наши любимого любить…
Кто-то проходил мимо по двору. Он без труда узнал Глашу по тяжелым шаркающим шагам.
Он подозвал ее и спросил:
– У вас в деревне колдун есть?
– Чтой-то? – не поняла женщина.
– Колдун, говорю, есть здесь у вас?
– А, колдун-то? Живет. Недалеко живет, на отшибе.
– Скажи, чтоб отвели меня. Мне нужно.
– А Ванька отведет, – беспечно пообещала Глаша.
Глава 26
У колдуна
Ваня ввел Дунаева в избу, что-то тихо сказал кому-то. Женский голос пробормотал нечто в ответ. Затем уже незнакомые руки, осторожно подталкивая, проводили парторга еще глубже, внутрь дома, и там оставили. Здесь было душно, тепло. Сухие пучки трав, свешивающиеся с потолка на нитях, ударялись о лицо парторга. Дунаев остановился, по ощущению, посреди комнаты, обратив свой невидящий взор туда, где, как он чувствовал, кто-то сидел. Там действительно кто-то заворочался, явно в углу, затем отхлебнули что-то горячее, предварительно подув на питье.
– Здравствуйте, – промолвил парторг, глядя в темноту. – Я к вам за помощью. Я парторг Дунаев. Слышали, может быть, о таком?
– Здрастай, – ответил после паузы слабый сиплый голос. – Ни слышано. Ты, видно, зде человек новайший.
– Я вот зрение потерял, – сказал Дунаев. – Не поможете ли вернуть зрение?
Старик завозился, снова отпил глоток, отставил кружку (по звуку железную, еще полную и горячую), тяжело, с кряхтением поднялся и приблизился к Дунаеву.
Старик, наверное, был невелик и толст. Парторг учуял запах толстой старости, вросшей в свой бревенчатый угол.
Некоторое время колдун, видимо, рассматривал лицо парторга. Затем поднял руку и прикоснулся к его глазам. Парторг ощутил, что пальцы старика, толстые и сморщенные, во многих местах туго перевязаны жесткими веревочками.
– Ослепел, – наконец произнес колдун и вернулся в свой угол. – А мне рассказыват люди, что слепыша принашли у Егоровых-та, – сказал он, усаживаясь. – Как ослепел-та?
– Солнце увидел, – ответил Дунаев. – Ты видел солнце?
Старик промолчал. Послышался влажный звук, как если бы тот болтал пальцем в кружке.
– Меня Настоящий встретил. Он-то и показал мне Солнце, – продолжал Дунаев. – Хотел выжечь мое сознание дотла. Но – не вышло. Не на того напал. Советского человека так просто не возьмешь.
– Как ослепел-та? – вдруг перебил его колдун.
– Да я никакой не слепой! – Дунаев начал терять терпение. – Здесь просто Черные деревни, места такие. Себя-то я вижу…
