Разве этого мало?
РАЗВЕ ЭТОГО МАЛО?
Лишь изредка враг персонифицировался, обретал чубчик, или ушки, или зубы, длиной в километр, но, как правило, приходилось иметь дело с абстракциями. Порою на их пути вставал бимерзон – большая, невидимая энергетическая катушка, которая вращалась с диком свистом и «улюлюканием света», наматывая бойцов невидимого фронта на себя, как нити. В такие минуты Максимка «танцевал цыганочку», то есть отделялся от остальных и такое устраивал из вихрей, света и отдельных неведомых слов, что даже коктейлем не повернулся бы язык назвать эту горючую смесь, хотя и было в ней нечто попиздушечно-ресторанное, нечто от пучка неряшливых петушиных хвостов, которыми сметают пыль. Никто, даже ближайшие коллеги по группе, не смели его созерцать в такие минуты, да и не желал никто такого зрелища. После Максимкиной «цыганочки» бимерзон исчезал, и все шли дальше, и только Максим, утомленный боем, уходил на время отдохнуть в особую прослойку, которая так и называлась – Сало, поскольку она вся была белая, неподвижная и пышная, и так и лучилась от жирных кристаллов, напоминающих крупную соль.
А Дунаев, предоставляя друзьям вершить духовные битвы на невидимом фронте, все чаще соскальзывал в земную Румынию: спал на сеновалах, пил теплое вино. Выдавались такие лунные, такие душно-душистые ночи, каких, наверное, нигде не бывает, кроме как в Румынии. Они шли легендарными местами, старинными угодьями упырей.
Несемся вскачь, и пробегают
По лицам тени от кнута.
Ямщик нам песню запевает.
Луна над полем. Красота!
Стеклянных сфер и ноосфер
Без терпкой крови, без биенья,
Не хочет юный Агасфер
В его предпраздничном томленье.
Ямщик, привстав на облучок,
Вдруг скажет ласково, как брату:
«Смотрите, барин, городок.
Родной наш город – Носферату».
Наблюдая за действиями своей боевой группы, парторг все чаще отмечал, что в качестве подлинно исступленного, искусного и в то же время удачливого бойца все больше и больше выдвигается Максимка. Оказывается, пацан не так уж и пустословил в минуты, когда уносил его поток экстатического бахвальства. Он действительно совершал немыслимое. С остальными же двумя было не совсем ясно. Радный бился старательно, охуело, свирепо, но результаты часто бывали ничтожны: он мог днями штурмовать какую-нибудь невидимую полку, какую-нибудь энергетическую преграду, на уничтожение которой Максимке хватало двух-трех минут. Такие вещи, которые они привыкли в групповом жаргоне называть Ведро, Вилы, Каскад, Лотос, Холодец, Ширма, Валенок, Ветер и прочее – иногда вводили его в тупик. Лицо его становилось еще темнее, брови все теснее сжимались складками вокруг переносицы, но создавалось впечатление, что Глеб Афанасьевич подустал. Или, наоборот, глубоко задумался. Над чем-то работал его мозг – над чем, парторг не знал. Джерри, напротив, казался бодр, но как-то легкомыслен: вечно он пропадал где-то по своим делам, нередко отлынивал от битв, и занимали его, главным образом, любовные шашни. Когда шли через Украину, нравились ему украинки, их карие глаза и хохоток, затем понравились ему смуглые молдаванки, нравились и карпатские девчонки с серебряными монетами в ушах, а теперь нравились черноглазые румынки, их медлительные походки и загадочные полуулыбки. Да и они смотрели на него ласково и странно, особенно когда пускались им в ход лакированные туфли, танцы и осколки французских фраз.
– Мы приготовили вам пир, —
Сказала ласково хозяйка, —
Вино, домашний хлеб и сыр,
Постель, наручники, нагайка.
Надеюсь, ваш столичный вкус,
Ваш вкус изысканный и строгий,
Оценит глушь и наш укус,
Мое лицо, и грудь, и ноги. —
Но гость задумчиво молчал,
И все курил. Потом ответил:
– Я сыщик, барышня. Меня
Не занимают кровь и плети.
Я с детства взял скользящий след
Бегущей истины. Погоня!
Раздует ноздри лунный свет
И в чистом поле мчатся кони.
Куда? Зачем? Не все ль равно?
Должно быть, за кибиткой волки.
Ведь я родился так давно,
Как тот китайский тигр на шелке!
Конечно, Джерри был берсерк, но чем больше он ебался, тем реже и неохотнее впадал в экстаз войны. Карьера любовника явно все больше отвлекала его от карьеры воина. Дунаев не осуждал его за это. У парторга был теперь новый учитель – доктор Айбо, – и он твердо помнил, что тот ему сказал в первую встречу о трех соратниках из группы – «это лишь интеллигибельные подтеки вашего сознания».
Слово «интеллигибельные» парторг не знал и понимал его как «интеллигенты гибельные», однако основную мысль ухватил: ни Джерри, ни Радного, ни Максимки на самом деле нет, а есть лишь сам Дунаев, который разделился на три части, чтобы удобнее вести войну. Эта мысль показалась ему настолько похожей на правду, что он почти не сомневался в ее правильности.
«Павел Андреевич не дурак. Недаром получил профессорский диплом. Хоть и враг заклятый, но хороший лекарь и наставник», – удовлетворенно отметил про себя Дунаев, новыми глазами глядя на своих товарищей. Из них ему больше всего нравился Максимка, и тот, чувствуя это, действовал в своих военных делах все успешнее. Парторг гордился им, считал своим лучшим «я».
Действительно, Максим вполне мог сойти за его «я», освобожденное от взрослости и пыли, мощное и безудержное.
Но вот откуда взялись в его душе Джерри и Глеб Афанасьевич – этого парторг не понимал. Но голову не ломал попусту. Засыпая, часто накрывал лицо гуцульской шапкой Максима.
«Мне ли бояться глупости? – усмехался парторг. – Все равно не своим умом думаю, а Снегурочкой. А ей шапка нипочем».
И сон приходил без сновидений, крепкий и сладкий, как капустная кочерыжка.
Красный флаг над кораблем. О боже!
Крики чаек, небо за бортом.
Девушка прощается с Сережей —
Загорелым, старым моряком.
Он уходит в море этим летом
И тебя с собою не возьмет.
Ты одна в особняке прогретом,
Как в пустом бокале белый лед.
Виски выпито. И кремы для загара
У бассейна брошены, как крик.
А Серега где-то на вокзале,
Просит подаяние старик.
– Эй, диспетчер! – громовым голосом разбудил его Максимка, снова срывая с лица шапку. – Хорош дрыхнуть! Приноровился тут спать без сновидений, под шапкой! Дай другим попользоваться! – С этими словами Максим бросил шапку в Дунай. Речные воды подхватили ее и унесли – только мелькнуло черное пятнышко на стремнине. Дунаев с сожалением проводил это пятнышко взглядом.
Но вскоре ему снова пришлось увидеть шапку Гугуце.
Это случилось вскоре после того, как им встретился так называемый Бисерный Дождь. Такие явления, как это, описать мы не в силах, поэтому это переживание наших героев останется за рамками нашего повествования. Однако можно сказать: Бисерный Дождь превратил их в трех свиней, и они визжали и барахтались в бисерных лужах и потоках, в разноцветных, переливающихся, рассыпчатых… А Дождь все метал и метал свой бисер, выхваляясь перед этими розовыми тушами, а они, осчастливленные, морщили свои пятачки в улыбках, хлопали белесыми ресницами доверчивых глазок… И только потом, с трудом придя в себя и поняв, как их провели, они снова ринулись в бой. Особенно орал от ярости Максимка, рубя своим подносом хрустейший перламутр очередного Предела Блаженства…
