Да, СПИДЭмили-Канадка, я могла бы вести блог, но план сработал бы, только если бы родители поверили, что я скрываю подробности своих грязных делишек. «Дорогой дневник, – писала я, – мама ни за что не должна этого узнать, но сегодня я пила просто божественный абсент, а вместо трубочки взяла один из сушеных обезьяньих причиндалов…» Я спрятала дневник на захламленной книжной полке среди всякой галиматьи о периоде Регентства. Не прошло и недели с первой записи, как родители приступили к враждебной шпионской деятельности.
Не то чтобы они объявляли кампанию. Я догадалась о ней, поскольку как-то за завтраком мама ни с того ни с сего упомянула, что брать в рот обезьянью штучку – отличнейший способ подхватить ВИЧ.
– Правда? – спросила я, обкусывая тост и втайне трепеща от того, что они заглотили наживку. – Это касается штучек любых обезьян? – Я слизнула масло с кончиков пухлых пальцев. – Saimiri sciureus тоже?
Отец поперхнулся кофе.
– Кого?
– Это такие миленькие беличьи обезьянки, – пояснила я, похлопала ресницами и кокетливо зарделась.
– Почему ты спрашиваешь?
В ответ я лишь пожала плечами.
– Да просто так.
В том возрасте я так увлекалась обезьянками, что хотела выйти за какую-нибудь замуж. Первым делом, конечно, закончила бы колледж, получила степень за сравнительные постмодернистские исследования гендерной маргинализации, а уж потом стала бы мамочкой миленькой обезьянки.
Родители обеспокоенно переглянулись.
– А как насчет заманчиво толстой штучки Callithrix pygmaea? – спросила я, растопырила перемазанные пальцы и стала их загибать, будто припоминая свидания: – Карликовой игрунки?
Мать протяжно вздохнула, окликнула: «Антонио?» – и подняла бровь, будто спрашивая «Что произошло в Тиргартене, мистер?». Они оба очень неохотно ограничивали мое поведение, но кое-что явно следовало объявить не лезущим ни в какие ворота. Однако пичкавшие меня идеологией свободной любви родители сумели только посоветовать мне практиковать безопасный секс, не важно уж с каким биологическим видом. Вяло улыбнувшись, мама спросила:
– Не хочешь ксанакса, милая?..
– А Chloropithecus aethiops?
[11]
– продолжила я, приняв взволнованный вид.
В прошлом месяце отец действительно возил меня в Берлинский зоопарк, и эта экскурсия стала прекрасной возможностью для исследования.
Пропитанное ботоксом лицо матери слегка перекосило. Точно такое же кислое выражение было у нее на оскаровской церемонии, когда награду за вклад в киноискусство вручили Тому Крузу; тогда через несколько секунд она сблевала в шикарную сумочку Голди Хоун, чем испортила небольшой драгоценный запас роскошного шоколада и солнечных очков «Гуччи».
В лучшем случае они могли дать мне набор межвидовых презервативов всевозможных размеров и прочесть лекцию насчет того, что я должна требовать к себе уважения со стороны сексуальных партнеров-приматов.
В тот момент я поняла: родители никогда не расколются, что читают мой дневник. Однако раз они узрели одиннадцатилетнюю секс-социопатку, то будут вынуждены его читать. Они побоятся не читать, и я продуманными ложными признаниями смогу ими манипулировать. Теперь они мои рабы.
«Дорогой дневник, – писала я, – сегодня я до отвала башки дула гавайскую травку через бонг, залитый пузырящимся тепленьким слоновьим семенем…» Теперь даже грустно, до чего легко родители приняли мою буйную зоофилию. «Дорогой дневник, – писала я, – сегодня я проглотила ЛСД и нежно подрочила стаду антилоп гну…»
Да, на бумаге я представлялась развратницей, но на самом-то деле была тайным, подавленным снобом. И пока родители воображали гадкие сцены, где я резвилась вдвоем, а то и втроем с ослами и обезьянками-капуцинами, я на самом деле, угнездившись в какой-нибудь корзине с грязным бельем, читала исторические любовные романы Клэр Дарси. Мое детство по большей части состояло из такой вот двойной поведенческой бухгалтерии.
«Дорогой дневник, ну и отходняки! – писала я. – Напомни никогда, никогда больше не вмазываться несвежей мочой гиены через грязную иглу! Я всю ночь глаз не могла сомкнуть и стояла над спящими родителями с мясницким ножом. Если б хоть кто из них шевельнулся – раскромсала бы обоих в лоскуты…»
А я… Теперь-то я понимаю, что допустила стратегическую ошибку Чарлза Мэнсона. Мне бы остановиться, пока меня считали тепличной разновидностью наркоманки-зоофилки. Но нет ведь: надо было сгустить краски, представиться потенциальным маньяком… Неудивительно, что вскоре после той самой записи родители отправили сексуально неисправимую одиннадцатилетнюю меня в унылую глухомань.
21 декабря, 8:47 по восточному времени
Прелюдия к моему изгнанию
Отправила Мэдисон Спенсер (Madisonspencer@aftrlife.hell)
Милый твиттерянин!
Я не всегда выглядела человеком-зефиром. В одиннадцать я была тощей, как рельс; девочка-сильфида с индексом массы тела чуть выше отметки, за которой отказывают органы. Да, когда-то я была стройненькой и миниатюрненькой, как балерина, с метаболизмом колибри, и в таком виде представляла собой ценность. Я служила детским эквивалентом красотки-спутницы, подтверждением маминой фертильности и папиного блистательного генетического достояния; на снимках папарацци я улыбалась рядом с родителями.
А потом меня сослали в глухомань. Давнее воспоминание застряло в мозгу.
Север штата Нью-Йорк. Унылая глушь. Одно из немногих мест, где у моих родителей не прикуплен дом. Представь секстильон израненных деревьев, плачущих на снег кленовым сиропом, – вот тебе север штата. Еще вообрази миллион секстильонов клещей, которые заражены болезнью Лайма и только и ждут, чтобы тебя укусить.
Это не злобное пустословие: с помощью маминого ноутбука одиннадцатилетняя я отыскала спутниковую фотографию северной глухомани. Если взглянуть на нее целиком, это точь-в-точь пятнистый армейский камуфляж. Из космоса просматривается линия шоссе номер какой-то там жизненно важной транспортной артерии, пробитой между ничто и нигде. Я читала названия городков, искала хоть что-нибудь известное и вдруг узрела. Там, на карте, был обозначен Вудсток.
Вудсток, штат Нью-Йорк. Мерзкий Вудсток. Прошу извинить за следующее признание. Лично мне пакостно поднимать эту тему, но мои родители познакомились на Вудстоке девяносто девятого, где все бунтовали из-за цен на пиццу и воду в бутылках, продаваемых в центре тысячи акров этой отравленной перенаселенной грязищи. Мама была всего лишь голой деревенской девушкой, облаченной в запах пота и пачули, папа – бледным голым студентом, бросившим Массачусетский технологический, с длинными сальными дредами; он сбрил все обычно видимые волосы, чтобы больше походить на Будду. Ни у той, ни у другого не было при себе даже обуви.
