Держась за руки, мы вошли в яркий свет за раздвижными больничными дверями. Линолеум на полу сверкал так же ярко, как потолок с люминесцентными лампами, приемная была словно зажата между этими двумя потоками света. Бабушка усадила меня листать журналы в жесткое пластиковое кресло цвета авокадо: где-нибудь в Осло такое посчитали бы стильным, здесь же, в унылой глуши, оно выглядело просто плохоньким. Среди журналов нашлись три старых выпуска «Кэт фенси» со мной и моим котенком, Тиграстиком, на обложке. Бедный Тиграстик. Начав с «Пипл», «Вог» и «Тайм», я стала просматривать все журналы подряд в поисках сцен из моей другой жизни. Из настоящей жизни.
Внезапно я забеспокоилась: а вдруг Папчик жив, лежит себе на койке под обвисшим пакетом с бэушной кровью, смеется, жует тянучки и рассказывает медсестрам, как его избалованная внучка, плюшка-толстушка, пыталась оттяпать его штуковину, хотя он всего лишь хотел ее разыграть. Тут проходивший мимо полицейский сказал доктору: «Преступление на почве ненависти», и я поняла, что меня не подозревают.
Неподалеку другой полицейский говорил, что дедовы бумажник, часы и обручальное кольцо пропали. Я вышла из себя: кто-то ограбил старика, умирающего на полу в туалете. Убила его именно я, спора нет. Но ведь я его лапушка-горошинка, а это совсем другое дело. Судя по разговорам, полиция все поняла неправильно. Я злилась, что не могу опровергнуть их ошибочные гипотезы; с другой стороны, не было веских причин, по которым бабушка должна стать вдовой да еще знать при этом, что она – вдова извращенца.
Никто и словом не обмолвился о пропитанных кровью рублях и евро, которые я обронила, о моих разбитых очках или об осколке стекла от чайной банки. Полицейский сказал:
– Сумасшедший маньяк-убийца.
Доктор сказал:
– Ритуальное расчленение.
«Совершенное инопланетянами», – понадеялась я.
Полицейский обмолвился:
– Сатанинский культ.
Мне все казалось, они говорят гадости про Папчика Бена, однако теперь я поняла, что про меня. В лучшем случае они имели в виду психа, убивающего кого попало, но ведь это была всего лишь я, которая сидела прямо тут, в тапках-кроликах и меховом пальто. Одно то, что дедушка – мертвое обескровленное тело без кошелька, делало его невинной жертвой. Это было как-то неправильно. Да, обидно, когда тебя называют садистом-ублюдком, однако если бы я попыталась защищаться, то закончила бы на электрическом стуле, а это ничем не помогло бы моей бабушке. Или моим непослушным, растрепанным волосам.
21 декабря, 9:29 по центральному времени
Новая книга и новое увлечение
Отправила Мэдисон Спенсер (Madisonspencer@aftrlife.hell)
Милый твиттерянин!
На похоронах я заметила, что бабушкин кашель стал более навязчивым. Так бывает у младенцев: желая привлечь внимание, одни начинают плакать, другие – кашлять. Есть дети, которые пьют водку и глотают запрещенные препараты. Или заводят романы с сомнительными типами. Или переедают. Получить внимание даже такой ценой лучше, чем быть никому не нужным сиротой в приюте или загреметь в забытую Богом психлечебницу к беспризорникам. Всю траурную церемонию бабушка кашляла, перхала, стоя у могилы, – так она просила о сочувствии. Я никогда не подумала бы, что она доведет свою потребность в поддержке до раковой опухоли.
Как я ни умоляла, родители не приехали на похороны. Они наняли телевизионную бригаду со спутниковым оборудованием, которая устроила им прямую трансляцию в дом на Тенерифе. А вот папарацци слетелись. «Нью-Йорк пост» вышел с заголовком: «Отца кинозвезды до смерти замучили в туалете».
Вместо цветов или открыток с соболезнованиями мама прислала бабушке подарочные корзины, ломившиеся от ксанакса.
Каждый раз, когда звонил телефон, я думала, это полиция вызывает меня на смертельную инъекцию. На похороны я надела черные очки «Фостер Грантс», поверх них черную вуаль «Гуччи»; кроме того, винтажную норку «Блекглама» и черные перчатки (вдруг какой-нибудь ловкий сыщик попытается снять мои отпечатки с алтарной преграды). В ответ на вопрос СПИДЭмили-Канадки, малышки Эмили: это была сельская церквушка, обшитая досками, – в такой вполне уместен был и покойник, и бумажные тарелочки с арахисовым печеньем. Прихожане, видимо, искренне скорбели о трагическом уходе Папчика и сочувствие выразили по-своему, по-аборигенски: подарив мне книгу. Ее в отличие от «Бигля» или «Зова предков» только что издали: название было новое, переплет – приятный, почти как натуральная кожа. Видимо, она считалась главным пляжным чтивом того лета (почти у каждого при себе имелся экземпляр), мега-бестселлером, нынешним «Кодом да Винчи» или «Прахом Анджелы». Я бегло пролистала книгу: похоже, постмодернизм, повествование от разных лиц (очень по-куросавовски), крепкий сюжет, героический эпос, античная древность, волшебство, драконы, секс и насилие. Я приняла книгу – подношение селян в знак сочувствия – так же любезно, как мама приняла бы статуэтку «Оскара».
На корешке было оттиснуто золотыми буквами: «Библия».
В повествовании, закрученном не хуже, чем у Толкина или Энн Райс, излагалась причудливая история творения. В моем сердце она легко могла занять место «Бигля» – несколько нравоучительного, в духе девятнадцатого века, произведения мистера Дарвина. Его эпопея описывала существование как разовый рывок, как отчаянную борьбу за выживание и продолжение рода. Как-то неуютно перед лицом смерти понимать, что ты всего лишь дефектная вариация жизни, достигшей своего эволюционного тупика. «Бигль» описывал череду смертей, бесконечных приспособлений и неудач – вся история буквально была склеена спермой и кровью. Библия же обещала вечную счастливую жизнь.
Выживание наиболее приспособленных против выживания наиболее добродетельных.
Ты бы, милый твиттерянин, какую из книжек выбрал на сон грядущий?
Раз в неделю в простенькой церквушке даже устраивали книжный клуб, где обсуждали эту новейшую литературную сенсацию. Вручать мне книгу селяне отрядили подростка: миловидный светловолосый мальчонка робко отделился от пестрой группы, когда мы с бабушкой выходили из церкви. Книгу он держал обеими руками перед собой. Мне, за одиннадцать лет уставшей от жизни, паренек в свежевыстиранных лохмотьях показался серьезным: статистом, чья судьба – доить коров, продолжать род таких же, как он, сельских тружеников и однажды умереть в не то чтобы незаслуженном забвении – в результате несчастного случая с комбайном. Он, деревенский Дэвид Копперфильд, и я, эффектная, облетевшая весь свет девочка с обложки, – мы с ним были, по-видимому, одного нежного возраста.
Неотесанного вида фермерша подтолкнула его ко мне мозолистой рукой, сказав:
– Отдай ее бедной девчоночке, Фест.
Так его звали: Фест. Он вложил книгу в мои ладони, затянутые в черные перчатки.
И хоть я не была сражена им наповал, Фест вызвал во мне некоторый романтический интерес. Между нами проскочил разряд, вероятнее всего, статического происхождения, притом настолько сильный, что сквозь элегантные перчатки я ощутила легкий укол. Принимая дар, я кивнула, что-то благодарно пробормотала, затем, изобразив сильнейшее волнение, сделала вид, будто падаю без сознания. Меня подхватили крепкие руки деревенского оборванца препубертатного возраста. Объятия были очень плотскими, полному контакту наших чувствительных паховых зон мешала лишь Библия.
