Мы лезем выше, и вокруг меня во все стороны тянется континент – ослепительная пустошь белоснежных лугов и особняков оттенка зубной эмали. У подножия горной лестницы увязла, вросла в пластмассовую низину «Пангея Крусейдер». Судя по густому выхлопному дыму, двигатели суперъяхты работают на полных оборотах, словно команда пытается вывести ее из миллионов и миллионов акров спеченных без единого шва пластиковых отбросов. Черные клубы извергаются в небо из ее труб. Вздутый, вспененный мусор скрипит по стальному корпусу вдоль ватерлинии. Обтекаемый нос ходит вверх-вниз, как у ледокола.
Абсолютно такие же столбы дыма поднимаются в нескольких точках на горизонте – они указывают местонахождение других впаянных в пластик судов.
– План такой, – продолжает мистер К. почти нараспев, – им надо лишь подтолкнуть Мэдлантиду к преобладающим течениям. Всего на пару миль, а там нас подхватит.
Больно признавать, однако целое состояние было потрачено на тренировки моего вечно дородного тела. Меня, словно потенциального олимпийца или скакового мерина, гоняли по крытым стадионам. Толпа инструкторов по фитнесу бессчетное число раз бегала за мной вдоль дорожек бассейна, но все равно у меня, кажется, нет никакой аэробной выносливости. Вообще ни капли.
Мистер К., сбиваясь, хватая ртом воздух, говорит:
– С помощью континента мы сместим центровку планеты. Когда Мэдлантида своей гигантской массой врежется в Северную Америку, она порушит все.
Милый твиттерянин, я вполне сознаю, какая досадная метафора тут вырисовывается. В смерти, как и при жизни, мое жирное «я» разобьется об Америки, о Гавайские острова, Галапагосы, Японию, Россию и Аляску. Гигантская, жирная-прежирная, я разрушу все, как тот слон в посудной лавке.
Вдобавок ко всему ступеньки под ногами – губчато-мягкие и слегка проминаются под моим весом. Как поролон. Как пенополистирол. Скользкие от дождя, они грозят вероломно спружинить и швырнуть меня обратно в перламутровую бездну.
Мы вышли заметно позже, однако уже настигаем самых медлительных из паломников в алых мантиях. Все вокруг – фантастический пейзаж, одеяния, столбы дизельного чада – строго белое, красное и черное. В процессии одни несут зажженные свечи, другие покачивают кадилами на длинных цепочках, за ними тянутся завитки благовонного дыма; все дружно повторяют нараспев: «Бля… говно… хреносос…»
Ранние зимние сумерки окрашивают каждый утес в оттенок старинного золота. Золотой свет этого волшебного часа – тот же, что видит мой язык, когда я ем фондю из грюйера.
Мы обгоняем все новых паломников, лавируем между ними на крутой лестнице. Многие замедлили шаг – чувствуется движение горы, почти неуловимое перемещение; тучный, дородный материк тянут к северу. Корабельные двигатели в тысячу миллионов лошадиных сил стараются вытолкнуть нас из спокойного центра Тихоокеанского кольца; им это понемногу удается, и по фальшивой тектонической плите из пластика, словно по заливному, бегут вибрации. Соседние горы трясутся, будто огромные, до небес, груды желе. Наименее устойчивые из паломников оступаются и падают, отчаянно вопя. Видимо, благодаря большому опыту пребывания в шатком из-за наркотиков состоянии мистер К. держится на ногах твердо. Он мчит вверх, перескакивая по две, три, четыре ступени зараз.
– Мы должны спешить, – говорит Фест, порхая рядом. – Скотиниты разрушат этот чудесный мир быстрее, чем Всемогущий его заселил!
Я замедляю бег. Ноги слабеют от мысли, что я позволю скотинизму завершить нечестивую войну против человечества, этого поедающего телятину, испускающего углекислый газ, самовоспроизводящегося паразита. Как ребенок фанатичных защитников природы (из тех, что в знак протеста сидят на деревьях и считают, что Земля – живая), я не могу отрицать прелести планеты без людей. Еще симпатичнее мысль, что вся Земля будет только моей по крайней мере до следующего Хэллоуина. В этой блаженной изоляции я стану глотать книги целиком в один присест. Научусь играть на лютне.
– Спеши! – поторапливает Фест, кружа у моего плеча. – Иначе твоих навек проклятых родителей будут насильно кормить горячими испражнениями!
Есть для меня злорадная прелесть и в этой идее, учитывая, сколько микробиотической дряни мама с папой впихнули мне в рот.
Трудно принять мысль, что все умрут и все будет разрушено, – люди сейчас кажутся такими счастливыми. Улыбаются. Их маниакальные глаза блестят. Черные, азиаты, евреи, геи, квебекцы, палестинцы, индейцы, белые расисты, сторонники абортов и их запрета – они держат друг друга за руки. Обнимаются и даже целуются. Нет страха подцепить какую-нибудь заразу. Их не разделяют социальные условности, признаки статуса и положение в иерархии власти. Они счастливы так, как бывают счастливы люди, жгущие книги или обезглавливающие королей; они праведны.
Тем временем мистер Кетамин бубнит под нос, освежая в памяти мое послание. Его костлявое вытянутое лицо оттенка пламени освещено закатным солнцем. Он упорно повторяет: «Запретить исследования стволовых клеток».
Движение вызывает тошноту в серых мыслительных внутренностях моего мозга. Их мутит от неперевариваемого воспоминания о том, как в Нью-Йорке отец сказал: «Мэдисон была трусишкой».
Процессия впереди уперлась в «бутылочное горло». Кающиеся в мантиях ожидают разрешения проследовать под просторную арку – вход в храм на вершине. Рядом с нами четверо великанов держат на плечах портшез – закрытую стенками и завесами конструкцию, пассажиров которой не разглядеть за красными бархатными шторками. Там скорее всего мои родители. Я вытягиваю шею, чтобы рассмотреть получше. Толпа тем временем устремляется в достоверную копию внутреннего двора какого-то венецианского палаццо эпохи Ренессанса. На пышные цоколи и консоли потратили массу вспененной целлюлозы унылого цвета.
Среди множества фигур в капюшонах мистер К. приподнимается на цыпочки и кричит:
– Внимание! Слушайте все!
Кто-то дает ему зажженную свечу. Он поднимает ее над головой и держит, будто яркую мерцающую звезду.
Пойми, милый твиттерянин, для меня эффективное общение – самое важное. Родители настолько богаты потому, что самовыражение и проявление своих эмоций люди перепоручили другим. Любовь надо показывать поздравительными открытками, бриллиантовыми украшениями с конвейера или профессионально оформленными букетами роз с плантаций. Все просветления должны происходить по шаблону моей матери. Люди испытывают лишь те чувства, к которым она их подталкивает. Для них она Афродита. А мой отец, мой папа – дух времени.
Все свои самые главные заботы я вверила этой полудохлой кетаминовой гончей, мистеру Сити, который сейчас подпрыгивает и машет свечой, привлекая к себе внимание. Представь мой ужас, когда мистер К. выкрикивает:
– Стоп! – Он свистит, призывая к тишине, и продолжает: – Мэдисон говорит, вы все попадете в ад, если не будете слушать!
Головы в толпе оборачиваются и смотрят на мистера К.
– Ангел Мэдисон, – кричит он, – хочет, чтобы вы перестали сквернословить и рыгать…
