Я отнес Клео в машину, а доктор Вол провожала нас. На мне была синяя куртка-пилотка, и, пока я ее нес, Клео ее всю описала. Пятна остались на куртке до сих пор. Я ее после этого не стирал.
— Надеюсь, вы оба знаете, что очень мужественны, — неожиданно для меня сказала доктор Вол.
— Да уж, секрет мужества в том, чтобы не показывать никому, что ты до смерти напуган, — ответил я, утирая сопли с лица. Жаль, что у меня не было шанса ее отблагодарить. Слишком я был тогда расстроен. В других обстоятельствах я благодарил бы ее до посинения.
Потом мы с Клео уехали. Я почувствовал себя в безопасности, только когда оказался на Шестьдесят восьмой аллее и занес Клео в квартиру. Все вонючие соседи так и повысунулись из окон поглазеть, что происходит — козлы любопытные, да плевать я на них хотел. Меня волновало только одно — устроить Клео поудобней. Положив ее на ее любимое одеяло, я сел рядом. Говорил ей, что согласился бы сражаться до последней капли крови, только бы увидеть, что она преодолела это суровое испытание, и, что как только она придет в себя, мы вместе, как в детстве, поедем в Мэн и будем на завтрак делить яичницу с беконом. Но это было совершенно бесполезно. Клео лежала на подстилке, дышала как Джейсон
[4]
и глядела на меня своими большими грустными карими глазами. Ее всю трясло, что меня реально пугало. Печальней всего было то, что она была умной собакой. По-моему, не столь страшно видеть, как болеют и умирают глупые люди или животные, но когда умирает кто-то заведомо осознающий, что с ним происходит — вот тогда это действительно больно наблюдать. Чуть позже в тот же вечер, около десяти, когда мы сидели над ней с мамой — к сожалению, и начались предсмертные мучения Клео. Не буду морочить вам голову — я точно не знаю, что произошло, даже не хочется об этом вспоминать, но внезапно Клео попыталась вроде вскочить и подойти ко мне, и тут вдруг, откуда ни возьмись, из нутра ее вырвался ужасный глубокий стон и она начала изрыгать огромные сгустки темно-красной крови. Вы даже вообразить не можете, насколько чудовищно это выглядело. Даже при желании я не мог бы передать это словами. Я вскакиваю и подхватываю ее на руки, а кровь все хлещет из ее рта на ее лапы, на мою куртку и джинсы. Господи, как же это было ужасно. Нам опять пришлось мчаться во весь опор обратно на Лонг-Айленд, но уже в другую ветлечебницу, в вонючем округе Нэссью. Удивительно еще, как она продержалась всю дорогу. Удивительно, как она продержалась, пока все эти ничего не понимающие сукины дети подключали ее к необходимым аппаратам и всяким штуковинам. Провалиться бы к черту всему тому, что там происходило и вообще всей этой долбанной ситуации, а толстой скотине, дежурившей в тот вечер, в особенности. Хотите верьте, хотите нет, но она была еще в десять раз хуже, чем прошлый так называемый доктор. Это было уже просто абсолютное зло в человеческом облике. Она даже начала орать на нас с мамой за то, что мы себя вели, как умалишенные. Мне показалось, что так же грубо она обращалась и с Клео, когда подсоединяла ее к проводам. Мне хотелось просто пришибить ее на месте, хоть я и законопослушный. Не знаю, как ее звали, но кем бы она ни была, она того заслуживала. Надеюсь, дамочка, вы слышите мои громкие проклятья. Это вам следовало бы заболеть раком желудка. Это вас следовало бы таскать из одной больницы в другую и запирать в клетках. Надеюсь, сейчас вы где-нибудь благополучно загниваете, недоделанный кусок дерьма.
Ладно, ближе к делу, мама, как и в прошлый раз, поехала домой, а я остался один в приемной. Помню, как убивался там, думал, точно, удар себе заработаю и умру. Да я почти что желал смерти. Немного спустя до меня начали доноситься стоны и визг Клео из палаты. Мы с ней плакали одновременно. Я стал колотить кулаком по стене, как бы давая ей знать, что я рядом, что все слышу, но не думаю, что это сработало. Только привлекло внимание всех, кто ожидал в приемной. Они смотрели на меня как на полоумного, кем я, собственно, и был. Наверное, именно тогда я пришел к мысли покончить со страданиями Монстра. Не хочу об этом думать, но такое я принял решение, хотя до результатов анализов оставалась еще целая ночь. Мистер Тимминг тоже может катиться куда подальше. Со своим нездоровым чувством юмора. Но решение, несмотря на все это, было мной принято, и после того, как я сообщил о нем докторам, они пропустили меня к Клео.
В ее палате было невыносимо холодно, Клео лежала на хромированном столе, завернутая в светло-голубое покрывало. Я еле дышал и еле сдерживал дрожь в руках и, подходя к ней, попытался сдержать слезы, но не получилось. Помню, как наклонился к ней и мы вместе заплакали. Она плакала, я плакал — мы оба плакали. Я говорил, что мне невыносимо так с ней поступать, но мне кажется, я поступаю правильно, потому что, ради всего святого, хочу положить конец ее страданиям и ее борьбе. Она не заслуживала подобной несправедливости. Я твердил ей, как благодарен за ее дружбу и преданность в течение стольких лет, как признателен за те годы, когда мы росли вместе. Сказал, что мне ужасно жаль, что из-за генетики или Бог знает чего еще, собаки стареют быстрее людей, сказал, что будь моя воля — я бы вмиг поменялся с ней местами — я и правда бы так сделал. Сказал, что в один прекрасный день мы обязательно встретимся. Что однажды где-нибудь далеко от этих проводов и хромированного стола наши с ней пути пересекутся снова, и она будет гонять белок по большому зеленому полю, мельтешить своим хвостиком и опять чувствовать себя счастливой. Сказал, что никогда ее не забуду. А Клео могла лишь смотреть на меня своими большими карими глазами и плакать. Господи, она была так беспомощна и так несчастна.
Об остальном умолчу. Упомяну только, что после того, как ветеринар сделал последний укол, Монстр отошла, во что мне до сих пор не верится. Ветеринар, не помню, как его звали, передал мне ошейник, я положил его в карман. Высказав мне свои соболезнования, он вышел из комнаты. У меня никак не получалось опустить закостеневшие веки Клео Монстра, после того, как она умерла. Она застыла глядящей прямо перед собой.
После того вечера я почти не вылезал из квартиры. Дни и ночи торчал дома, не хотел ни пальцем шевельнуть, ни с кем-либо разговаривать. Я бросил институт и месяцами просиживал в своей комнате, как безжизненная лягушка. Спустя некоторое время доктор Вол написала мне письмо с соболезнованиями и теплыми пожеланиями. Она повторила, что считает меня очень мужественным и что я принял правильное решение.
Потому как результат анализов на рак пришел положительный. Это было одно из самых приятных писем, которое я когда-либо получал. Как водится, со временем я все же выполз из дома, и мне полегчало. Однажды я даже съездил в ту больницу, где лежала Клео и где работала доктор Вол. Не знаю, зачем я туда поехал, но приехав, увидел, что ту ржавую голубую водонапорную башню начали красить. В густой темно-каштановый цвет. И изменилось не только это. Изменилось все. После того, как я вернулся в институт и снова окунулся в людское общество, мне стало трудно находиться в толпе или в кругу друзей. И до сих пор тяжело. Если вам когда-нибудь доведется увидеть меня в толпе, услышать, как я громко высказываюсь и выкрикиваю оскорбительные эпитеты, знайте — где-то в моем подсознании проснулась память о том чувстве беспомощности и страха, которое я испытал в ту ночь, когда умерла Клео. Я постоянно себе об этом напоминаю. Собственно говоря, я до сих пор иногда ношу ту синюю куртку со следами крови на ней.
