Вряд ли вы мне поверите, если я скажу, что подъезжая к тому месту на парковке, где я обычно ставил машину, я увидел андроида, который курил у входа. Ну, и как вам это нравится? Я просто глазам не поверил. Смех, да и только. Уже в третий раз, возвращаясь в отель, я напарывался на него, попыхивающего сигаретой. Впрочем, на этот раз я повел себя умнее. На этот раз я засел в машине и стал выжидать, когда это исчадие ада наконец исчезнет. Похоже, он меня тоже заметил. Поскольку мусолил сигарету целую вечность. Минут пятнадцать, не меньше, в течение которых я вынужден был сидеть в машине как баран. Ну и гимор! После того, как он ушел, я закрыл машину и пошел в свою комнату. Горничная уже прибралась, и в комнате воняло нашатырем, чего я терпеть не могу. По мне, так пусть уж лучше пахнет дерьмом собачьим, чем аммиаком. От запаха нашатыря мне всегда кажется, будто я иду по безлюдным коридорам какой-нибудь больницы в Хэддонфилде, а за мной охотится Майк Майерс. Ну этот, из «Хэллоуина», знаете?
Я сразу принялся собирать вещи. Не терпелось выбраться из этого вшивого заведения как можно скорей. Эта темная комнатушка, запах нашатыря, голоса из «Вендиса» и андроид придавали гостинице настолько неповторимую атмосферу, что я там больше ни секунды не мог вытерпеть. Слава Богу, паковать особо было нечего. Всего пара грязных вещей, вот, в общем-то, и все. Сборы заняли не больше десяти минут, к тому моменту было уже два часа дня. Закончив сборы, я позвонил Мэри. Позвонил на работу, поскольку она там просто, можно сказать, жила. Хотел договориться о встрече, чтобы хоть поговорить осмысленно. Мэри была настоящей матерой интеллектуалкой, поэтому я знал, что она не откажется. Трубку взяла какая-то идиотка, я попросил ее позвать Мэри к телефону. Вероятно, она решила, что я плохо себя вел, и в наказание заставила меня прослушать грузильную музычку, которую теперь все учреждения принуждают вас слушать в режиме ожидания. Видимо, в двадцать первом веке стало слишком трудно попросить звонящего подождать, положить трубку на стол и пойти позвать, кого надо. Людям просто необходимо усложнять друг другу жизнь. Если вам так нравится усложнять — идите проектируйте ракеты, только, ради Бога, не подключайте нас всех к собственному идиотизму. Ну, ладно, в конце концов, Мэри все-таки подошла к телефону.
— Алле-о-о? — протянула она, как бы зная заранее, кто звонит.
— Мар, как делища?
— Привет! Господи, а я подумала, это Роб. Извини, пожалуйста, — проговорила она рассмеявшись. Роб был ее парнем.
— Да уж, и ты извини. Ну и чем ты там, умница-красавица, занимаешься?
Она ответила, что разносит «особый кофе Старбакс» придуркам-посетителям, чем очень меня рассмешила. Ненавижу звонить людям на работу, всегда такое ощущение, что я их раздражаю, так что я старался быть краток и перейти прямо к делу. Не хотелось испортить ей карьеру в этом кафе.
Она сказала, что выходной у нее через день, тогда и пересечемся. Вот за что я ее люблю. В отличие от многих сволочных представительниц прекрасного пола, она облегчила мне жизнь, сразу предложив встретиться с утра за завтраком и провести экскурсионный тур по городу. И еще посоветовала посетить пару музеев в центре города. Над чем я мысленно посмеялся. Знаю я, как обстоят дела с музеями у вас в Чикаго.
Мэри слегка меня взбодрила. Обычно, когда, закончив разговор по телефону, я кладу трубку, у меня возникает ощущение, будто я на полной скорости врезался в кирпичную стену. Потому что многие люди так поразительно глупы, что стараются придумать ненужные отмазки. Бывало, звонишь кому-нибудь, девушке, например, предлагаешь встретиться, поговорить на вечные темы или вроде того, не обязательно при этом подразумевая свидание, может, мне просто скучно и я не прочь с кем-нибудь потусоваться. И чаще всего эти невежественные фекалии с однотипным мышлением начинают грузить нелепыми отмазками типа: «Ой, мне сперва надо своего парня спросить» или «Ой, ты знаешь, мне заниматься сегодня надо и еще у меня живот болит из-за месячных на этой неделе». Такой вот бред сивой кобылы. Эти современные девушки — готовые пациентки дурдома. Думают, если парень с ними поздоровался или позвонил, это автоматически означает, что он из кожи вон лезет, чтобы их заполучить. Не надо себе льстить, мои дорогие неуравновешенные нарциссистки. Господи Иисусе, неужели так трудно поверить, что некоторые люди хотят просто бескорыстно пообщаться? Да придите в сознание, наконец!
Ну вот, закончив разговор с Мэри, я обнаружил, что заняться мне сегодня больше нечем. Было еще рано, а минуты тащились настолько медленно, будто у них со мной какие-то личные счеты. В Нью-Йорке дни и ночи несутся с безумной скоростью. Поэтому там я чувствовал себя старым. Но дни и ночи в Тинли-Наци-Парк были просто непреодолимым препятствием. Они тянулись, тянулись и тянулись. И чтобы убить время, я решил прочесть мамино письмо. Меня мучила совесть, что я раньше не удосужился его прочесть. Было время, когда я полагал, что письмо — самая личная вещь, которую кто-либо может тебе дать, потому что оно требует усилий. А также помогает определить, кто идиот, а кто нет. Но я всегда бываю очень польщен, когда получаю от кого-нибудь письмо, поэтому мне было не по себе, что я до сих пор не прочел маминого. Наверняка, оно отняло у нее время, и наверняка, ей тяжело было его писать. Поэтому я приступил к чтению. Я храню его до сих пор, вот его содержание:
Моему любимому сыну Майку.
По идее, я должна сейчас делать уборку, но хотела сначала написать это письмо. Сейчас у меня такое же чувство, как когда ты уезжал учиться в колледж — знаешь, такое тянущее ощущение где-то в животе. Майк, я буду ужасно по тебе скучать. Не хочу, чтобы ты уезжал, но знаю, что ты должен это сделать. И я уважаю тебя за это, но не обязана притворяться, будто мне это нравится. Не думала, что в двадцать два года ты объявишь мне, что уезжаешь. Надеюсь, ты найдешь все, чего бы ни искал… и если ты сам не знаешь, что именно, в этом ты не отличаешься от всех остальных. Наслаждайся, но будь осторожен, звони мне, пиши, будь счастлив, но самое важное — возвращайся домой. Я тебя люблю всем сердцем. В глубине души я уверена, что ты такой же, как я — то есть боишься. Ты не признаешься, но я-то знаю. Знаю, что происходит у тебя в голове, хоть ты и уверен в обратном. Мы одинаковые. Мы боимся. Но пытаемся держаться мужественно, чтобы никто не догадался, что под внешностью взрослых мы — лишь маленькие дети. Я хорошо помню, как был напуган папа, когда умирал. Он не мог понять, что происходит. Я никогда не смогу этого забыть, да и не хочу, потому что если забуду, потеряю понимание того, что мы лишь дети в обличим взрослых. Приезжай домой в целости и сохранности, я люблю тебя, Майк.
Люблю,
Мама.
Ну, что я говорил? Говорил же, что письмо будет тяжелое. Мама любит мне напоминать, что отец умер. В принципе, все любят. Мне кажется, некоторые люди настолько невменяемы, что думают, будто я не в курсе, что он мертв. А можно предложить другое объяснение всем этим постоянным напоминаниям и намекам? Отец умер несколько лет назад. Мне не доставляет особой радости об этом распространяться, но я точно никогда этого не забывал и не забуду. А те, кто постоянно напоминает — просто долбанутые. Видимо, это они никак не могут пережить и смириться с тем, что он умер. Он умер внезапно, вот почему, наверное. Господи, ведь ему было всего сорок, он был совершенно здоров и все такое. Но однажды ночью вдруг умер, без всякой причины. Доктора сказали, у него была аневризма или что-то вроде того, да кто там к черту разберет. В ту самую ночь, как он умер, у меня и началась тяжелая акустикофобия. Среди ночи я вдруг услышал, как мама орет во все горло: «Гарри! Гарри!» — и проснулся. Сперва не понял, что происходит, поэтому несколько минут просто прислушивался. Но услышал только дикие крики, как в агонии — вроде того, как стонала Клео, когда умирала. Кричала мама. Так кричала, что и не передать. Вбежав в гостиную, я увидел, что папа умирает. Не люблю это обсуждать, но именно с этой ночи берет начало моя акустикофобия. Вот почему, если я ночью услышу хоть малейший шорох — пиши пропало. Собственно, поэтому мне и сложно быть в толпе или просто в компании. Люди ведут себя слишком шумно, а когда я слышу, как кто-нибудь орет и дурачится на улице, особенно по ночам, сразу вспоминаю ту ночь. Меня сильно удручает и кажется довольно странным, что ни до кого не допирает, почему меня не тянет ни в толпу, ни в компанию. Когда отец отправился в мир иной, месяца четыре или пять все вокруг ходили на цыпочках, осторожничали, как бы, не дай Бог, случайно не прикольнуться надо мной, например, назвав одним из шутливых язвительных прозвищ, как раньше. И когда я не приходил на какие-нибудь сборища типа вечеринки в честь моего же дня рождения, все понимали и говорили: «Бедный Майк, надеемся, он переживет». Но затем прошло какое-то время, и эта тенденция начала сходить на нет, все вокруг в срочном порядке выработали у себя амнезию и забыли. Казалось, амнезию они решили выработать одновременно, поскольку однажды, точно сговорившись, все разом стали опять звать меня этими дурацкими прозвищами и обижаться, когда я не являлся на их дурацкие сборища и бессмысленные вечеринки. Все вдруг неожиданно забыли, что мои раны еще не зажили, все словно ждали, что я, как ни в чем не бывало, возьму и натяну сияющее выражение лица, приведу в порядок прическу и буду вести себя, будто все у меня пучком. То же произошло, когда умерла Клео. Меня и сейчас достают упреками, что я, мол, нигде не появляюсь, никому не звоню. Они что, думают, я буду кипятком писать по поводу всех их новостей и событий? Такое ощущение, что всем просто память отшибло, я иногда подумываю, а не махнуть ли в Австралию и жить там в глуши среди крокодилов. По мне, так иметь дело с крокодилами куда приятнее, чем с забывчивыми людьми и их отвратительными сборищами.
