Он пытался произносить все это по-взрослому, вроде как с умом. А мне очень хотелось сшибить очки с его тупой вонючей морды. Еще один из племени гелеволосых и мокасинчатых.
— Я не привык никому подчиняться, — ответил я. — Послушай, не надо вываливать мне в лицо дерьмо и делать вид, что это пудинг, понятно? Нет такого закона, который запрещает сидеть за столиком и смотреть в окно. Я не тупой, понятно? — Сказав это, я сменил ледяной взгляд на маску войны.
— Чего? — переспросил Нил озадаченно. Наверное, я сказал что-то слишком сложное, чего его мозг был не в силах обработать. Он заметно занервничал и ринулся за кем-то. Заорал: «Фрэнк!» Этот скот вел себя так, будто угроза принимала национальные масштабы.
Тут раскачивающейся походкой, словно важная шишка, подвалил какой-то толстожопый коротышка с наполеоновским комплексом. У него были очень грязные, знаете, вроде как в каком-то жире, руки с длинными вампирскими когтями. Казалось, он ими все утро в заднице ковырялся. Пытаясь меня запугать, он начал демонстративно жестикулировать и деланным голосом выдавил: «Так, в чем тут у нас проблема?». Я за милю распознаю этот нарочитый тон крутого чувака, поверьте. Я вырос среди таких. Все дегенераты за столиками вытянули до предела свои километровые шеи и как следует настроили локаторы. «Послушай, приятель, это столик для того, чтобы пить кофе, здесь не разрешается просто сидеть и глазеть в окно».
— Конечно, не разрешается, — согласился я. — Я это знаю, я всего лишь клиент, который присел за столик. Послушай, Фрэнк, не надо поднимать шума. Я никому не мешаю, просто сижу в вашем большевистском заведении и гляжу себе в окно.
— Сэр, если вы сейчас же не встанете, мне придется вызвать полицию или лично проводить вас до двери. Ясно?
— Фрэнк, ты когда-нибудь слышал о дефенестрации?
[5]
— Довольно, сэр. Вставайте. Нам тут нарушители порядка, вроде вас, не нужны. Возвращайтесь в тот сомнительный район, откуда вы родом, там и устраивайте разборки сколько душе угодно, лады?
Я думал, у меня артерия в голове лопнет, — так покраснело у меня лицо. Я физически не мог переварить то, что эти хамские кровососы возомнили себя спасителями общества. Все до одного в этом кафе косились на меня так, будто я негодяй, злой серый волк, а Фрэнк и Нил — народные герои. А на деле это они прикопались к туристу, вообразив себя великими спасителями человечества. Никак в толк не возьму, что творится с людьми в Чикаго. У них совсем крыша слетела.
Я встал прямо перед Фрэнком и тогда случилось самое страшное.
— Отлично, хотите, чтобы я ушел? — взъярился я. — Хотите, чтоб ушел? Ладно, я уйду, но сначала засунь себе вот это в свою большевистскую задницу, жирный ублюдок, — прокричал я и со всей дури столкнул со стола все журналы и еще какой-то хлам на пол. Правда, немного перестарался, поскольку рука на обратном пути нечаянно задела край этого чертового столика и перевернула его. Не знаю, упал он Фрэнку на ногу или нет, поскольку я, пышущий яростью, уже бросился к выходу. Орудия и бомбы в моей голове торпедировали невзрывающиеся снаряды направо и налево, и я еле держал равновесие, выходя оттуда в штормовом состоянии.
Отойдя уже на довольно большое расстояние, я услышал, как наш храбрец Фрэнк высунулся из дверей и прокричал: «Вот так! Вали отсюда!» Так поступают только фальшивые крутые орешки. Подделки вроде Фрэнка никогда не станут дразнить аллигатора прежде, чем тот отплывет к другому берегу реки.
Изрыгая пламя изо рта и дым из ноздрей, я покидал поле боя. Несмотря на довольно прохладную погоду, я вспотел, как собака. И все еще матерился на чем свет стоит. Чикаго я уже ненавидел всей душой, поверьте. Не мог понять, что у них у всех тут с головой. Здесь все явно дурканулись. А рука меня просто убивала. Я нехило саданул по столу, синяк был здоровенный. Таким вот образом продвигается моя война с мебелью. В общем, мне захотелось посидеть под своим деревом и немного остыть, но по пути я зашел в этот облезлый гостиничный гараж, чтобы захватить лежавшее в багажнике защитного цвета пальто. Проделав это, я пересек дорогу к парку и уселся под своим любимым деревом.
Солнце еще не зашло, но было порядком холодно. Слава Богу, я захватил пальто, без него бы точно задубел. Я уже начал жалеть о содеянном. Но не о том, что попытался самоутвердиться, а о том, что опрокинул стол и устроил сцену. В детстве я никогда не впадал в подобное буйство и представлял себе, что отец стоит рядом и диву дается, что вытворяет его некогда тихий, спокойный и застенчивый мальчик. Уверен, если бы мой отец увидел разборку в книжном магазине, нахмурил бы брови. А если бы он услышал мои абсурдные желчные тирады на обратном пути, его бы сто пудов покоробило: я слишком легкомысленно дразнил этих гусей, рискуя нарваться на их самоуправство. Вот о чем я размышлял, пока сидел, прислонившись к стволу. Грустно было осознавать, как, наверняка, расстроился бы мой отец, увидев, во что превратилась моя жизнь. Он был учителем в школе и все такое. Только не подумайте, что он был каким-нибудь консервативным обывателем или что-то в этом роде, но, насколько я его знал, он недолюбливал людей, устраивающих разборки в общественных местах. А последние два года я был образцово-показательным зачинщиком разборок и бесчисленных противоправных действий.
Раздумывая об этом, я вдруг обнаружил в кармане вязаную шапочку и натянул ее на голову для тепла. Больше всего мне хотелось, чтобы здесь была Клео и чтобы, как в старые времена, когда после неудачного дня в школе я подходил к дому, я видел бы ее, сидящей на крыльце, пристроился бы рядом и стал рассказывать, какой ужасный у меня был день. Естественно, она бы ничего не ответила. Но сидела бы рядом, позволяя держать руку на ее спине, словно подтверждая, что она — на моей стороне, и всегда будет на ней, что бы ни случилось. Бывало, я дрался с хулиганьем в школе, и все на меня из-за этого набрасывались: учителя, друзья, родители, но только не Клео. Сколько бы я ни возвращался после подобных происшествий, Клео всегда ждала меня на ступеньках, приветствуя своей очаровательной конусовидной улыбкой и виляющим из стороны в сторону, как дворники на ветровом стекле, хвостиком. Она всегда была счастлива меня видеть. Ей было все равно, подрался я с кем-то в школе или провалил контрольную по математике. Потому что Клео была моим октябрем и одной из немногих, кто реально понимал, что такое октябрь. А октябрь для меня, пожалуй, — одна из любимейших в мире вещей. Не передать, как я тоскую, что теперь он пролетает как-то мимоходом, не задерживаясь. С самых ранних лет я был без ума от октября. Лето может катиться куда подальше со всеми этими долбаными гедонистами, которых оно так привлекает, и зиме, на мой взгляд, тоже пора валить ко всем чертям. Октябрь — единственный приятный и тревожный месяц, единственная пора по-настоящему пустых парков и старых призрачных деревьев, когда все вокруг пустынно, покинуто и жутковато. Единственное время в году, когда от затянутого тучами неба захватывает дух и появляется чувство, будто за мной охотится серийный убийца в маске. Понимаю, мало кому это покажется приятным, а вот мне — кажется, потому, может, что у меня с головой не все в порядке и потому, что я помешан на ужастиках восьмидесятых годов. Я просто обожаю октябрь и тоскую по нему невыносимо. Когда у меня отняли мою Клео, вместе с ней украли и октябрь, сукины дети. Теперь октябрь проносится со скоростью супермена. Не хочет задерживаться. Иногда я даже вижу, как в октябре подметают опавшие листья — мне этого никогда не понять. Ненавижу тех, кто этим занимается. Они портят и без того подмоченную репутацию общества.
