Человек способен реагировать на исторические противоречия, уничтожая их собственными действиями, но устранить экзистенциальные дихотомии он не может, хотя может тем или иным способом на них реагировать. Он может умиротворить свой разум утешительными и гармонизирующими идеологиями. Он может попытаться избежать внутреннего беспокойства, полностью погружаясь в удовольствия или дела. Он может отречься от своей свободы и превратить себя в инструмент внешней силы, подчинившись ей. Однако он остается при этом неудовлетворенным, тревожным, неугомонным. У человека есть лишь одно решение проблемы: посмотреть в лицо истине, признать свое полное одиночество и изолированность во вселенной, равнодушной к его судьбе, осознать, что нет превосходящей его силы, которая разрешила бы проблему за него. Человек должен взять на себя ответственность за себя и принять тот факт, что придать смысл своей жизни он может только собственными силами. Однако смысл не предполагает достоверности; более того, поиск уверенности препятствует поиску смысла. Неуверенность есть необходимое условие для того, чтобы побудить человека к полному раскрытию своих возможностей. Если он без паники посмотрит в лицо истине, то поймет, что нет другого смысла жизни, кроме того, который он сам ей придает, развивая свои силы, живя продуктивно, и что только постоянная бдительность, активность и усилия могут обеспечить успех в единственной имеющей значение задаче – полном развитии собственных сил в пределах, обозначенных законами существования. Человек никогда не перестанет тревожиться, удивляться, задавать новые вопросы. Только если он осознает человеческую ситуацию, внутренние дихотомии своего существования и свою способность раскрывать собственные силы, будет он в силах преуспеть в решении своей задачи: быть самим собой и для себя, достичь счастья благодаря полной реализации тех особенностей, которые присущи только ему, – разума, любви, продуктивного труда.
Обсудив экзистенциальные дихотомии, присущие человеческому существованию, мы можем вернуться к утверждению, сделанному в начале этой главы, согласно которому рассмотрение человеческой ситуации должно предшествовать рассмотрению личности. Более точный смысл этого утверждения может быть прояснен указанием на то, что психология должна основываться на антрополого-философской концепции человеческого существования.
Наиболее поразительной чертой человеческого поведения является чрезвычайная интенсивность страстей и стремлений, обнаруживаемая человеком. Фрейд более, чем кто-либо, осознавал этот факт и пытался объяснить его в терминах механистически-натуралистических представлений своего времени. Он считал, что те страсти, которые не были явными выражениями инстинкта самосохранения и инстинкта продолжения рода (в более поздней его формулировке Эроса и инстинкта смерти), тем не менее являлись лишь более скрытыми и сложными проявлениями инстинктивно-биологических влечений. Однако какими бы блестящими ни были выводы Фрейда, они не убедительны в своем отрицании того факта, что большая часть страстных влечений человека не может быть объяснена силой его инстинктов. Даже если голод, жажда и сексуальные желания человека удовлетворены, «он» не удовлетворен. В отличие от животных его наиболее жгучие проблемы этим не разрешаются, они только начинаются. Человек стремится к власти, или к любви, или к разрушению, он рискует жизнью ради религиозных, политических или гуманистических идеалов, и именно эти устремления формируют и характеризуют особенности человеческой жизни. Воистину, «не хлебом единым жив человек».
В противоположность фрейдовскому механистически-натуралистическому объяснению это утверждение понимается в том смысле, что человеку присуща внутренняя религиозная потребность, которая не может быть выведена из его естественного существования и требует объяснения чем-то трансцендентным, порождаемым сверхъестественными силами. Впрочем, в таком допущении нет нужды, поскольку данный феномен может быть объяснен в случае полного понимания человеческой ситуации.
Дисгармония человеческого существования порождает потребности, далеко выходящие за рамки потребностей, связанных с животным происхождением человека. Они приводят к настойчивому стремлению восстановить единство и равновесие между человеком и остальной природой. Человек пытается восстановить это единство и равновесие в первую очередь в уме, создавая всеобъемлющую мысленную картину мира, служащую системой координат, с помощью которой он может найти ответ на вопрос о том, что он такое и что должен делать. Однако таких мысленных систем недостаточно. Если бы человек был только бестелесным интеллектом, его цель была бы достигнута благодаря созданию всеобъемлющей мысленной системы. Однако поскольку он существо, наделенное телом, а не одним рассудком, он должен реагировать на дихотомию своего существования не только мысленно, но и в процессе жизнедеятельности, в своих чувствах и поступках. Он должен стремиться к единству и общности во всех сферах существования, чтобы найти новое равновесие. Отсюда следует, что любая удовлетворительная система ориентации предполагает наличие не только интеллектуальных элементов, но и элементов чувств и ощущений, которые должны реализоваться в поступках во всех областях человеческой деятельности. Преданность цели, идее или трансцендентной силе, такой как Бог, есть выражение этой потребности в полноте жизненного процесса.
Имеют место разнообразные по форме и содержанию ответы на эту потребность человека в ориентации. Примитивные системы, такие как анимизм и тотемизм, предлагают в ответ на поиск человеком смысла поклонение природным объектам или предкам. Существуют не-теистические системы, такие как буддизм, именуемые обычно религиями, хотя в своей исходной форме они не содержат концепции Бога. Существуют философские системы, такие как стоицизм, и монотеистические религиозные системы, которые дают ответ на вопрос о смысле человеческого существования, вводя понятие Бога. При обсуждении этих различных систем мы сталкиваемся с терминологической трудностью. Мы могли бы назвать их все религиозными системами, если бы не то обстоятельство, что исторически термин «религиозный» отождествляется с теистическими системами, ставящими в центр концепцию Бога; в нашем языке просто отсутствует слово, которым обозначалось бы то общее, что есть у теистических и не-теистических систем, – т. е. всех направлений мысли, пытающихся дать ответ человеку, ищущему смысл жизни и стремящемуся понять значение собственного существования. За неимением лучшего слова я поэтому буду называть такие системы «системами ориентации и приверженности».
Хочу, однако, подчеркнуть, что существует много других устремлений, которые рассматриваются как чисто светские и тем не менее коренятся в той же потребности, из которой произрастают религиозные и философские системы. Посмотрим, что имеет место в наше время. Мы обнаружим в нашей собственной культуре миллионы людей, приверженных достижению успеха и престижа. Мы видели раньше и наблюдаем теперь в других культурах фанатичную преданность диктаторским системам с их захватами и порабощением. Нас поражает мощь таких страстей, которые часто оказываются даже сильнее, чем стремление к самосохранению. Нас часто обманывает светское содержание целей, которые ставят подобные системы, и мы объясняем их сексуальными или иными квази биологическими побуждениями. Однако разве не очевидно, что горячность и фанатизм, с которыми преследуются эти светские цели, – те же самые, что обнаруживаемые в религии; что все эти светские системы ориентации и приверженности различаются содержанием, но не базовой потребностью, на которую они пытаются дать ответ? В нашей культуре картина особенно обманчива, потому что большинство населения «верит» в единобожие, в то время как на самом деле привержено системам, которые гораздо ближе к тотемизму и поклонению идолам, чем к каким-либо формам христианства.
